Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Мой палец с нежностью прошелся по доске. Я предвкушала что-то чудесное.

— Прекратите называть себя этими кошачьими кличками, хорошо? — сказала мама. Она снова вернулась к вышиванию.

— Мама, но там мой подарок, — сказала я.

— Октавия, позови Санктину. Я хочу знать, как она умудрилась положить туда что-то.

Тогда, помню, я почувствовала себя предательницей. Не нужно было говорить маме. Она запретила мне бывать в гостиной, а сестра дразнила меня, что я не могу забрать свой подарок.

А потом все забылось, и мой подарок так и остался лежать здесь. Может быть, он и сейчас меня дожидается, подумала я.

Все снова погрузилось в темноту, вынырнув из которой я увидела Эмилию и Северина. Они стояли на коленях, тесно прижавшись лбами к полу. Эмилия упиралась руками ровно в то место, где и поныне был, наверное, мой подарок.

— О, царь всех желаний, владыка внешнего и внутреннего, повелитель всего существующего и того, что жаждет существовать, пришедший из инобытия, яви нам свой лик.

Они бормотали, словно одержимые, казалось, они сейчас замертво упадут от страха. Но было в этом и свое удовольствие — кто еще может привести в мир бога? Кто может увидеть его?

— О, царь всех желаний, — повторяли они, и их голоса тоже искажались, уносились вперед, поднимались вверх и тонули внизу. Больше не было законов, больше ничего не осталось за окном.

Огонь в факелах замер, языки пламени в беспорядке разметались вокруг и больше не двигались, словно сфотографированные. Огонь был лишен цвета, тепла и движения, окончательно перестав быть тем, что означал в нашем мире. Все стало чем-то другим.

Я опять нырнула в темноту, казавшуюся мне забытьем глубокого сна, когда никаких чувств нет и ощущения исчезают.

Когда вокруг снова появился мир, я увидела себя саму, ровно такую же, как сейчас, сколько бы времени ни прошло, а вот дом был иным. Разрушение было необратимым, огонь уничтожил внутренности дома, однако скелет остался. Гостиная, сожранная пламенем изнутри, почерневшая, жуткая, казалось никогда не принадлежала моей семье, настолько она была грязной и покинутой. Такой же была и я.

Я рыдала, не утирая отчаянные, горькие слезы. Покрытая копотью и пылью, я лежала на полу, тесно прижав ухо к полу. Мои руки словно жили сами по себе, я выдирала почерневшие остатки досок, ломая ногти. Пальцы были черные от угля и липкие от крови.

— Мой мальчик! Сынок! Милый мой, я знаю, что ты жив! Я чувствую тебя, милый, я слышу тебя. Пожалуйста, говори со мной! Я найду тебя. Если понадобится, я на краю земли окажусь, чтобы найти тебя. Я знаю, что ты жив! Я не сошла с ума! Скажи мне, где ты, скажи, и я тебя найду!

Я замерла, тишина обнажила хрипы Кошки, но будущая я не слышала ничего. Будущая я завыла, как раненое животное, снова принялась выдирать обгорелые доски, потом запрокинула голову, уставилась в потолок и, будто что-то важное случилось внутри, снова прижалась ухом к распотрошенному полу.

— Я слышу тебя, — зашептала я, и крупные слезы, единственное, что, кажется, осталось во мне чистым, оставили светлые полосы на испачканных углем щеках. — Я слышу тебя, мое сокровище! Ты должен беречь себя, а мама придет, мама найдет способ, любой способ.

Все погрузилось в темноту, но плач мой был таким громким, что слышался мне снова и снова. Он был единственным звуком на свете, способным заглушить дыхание умирающей Кошки.

Когда я открыла глаза, золото, наконец, окутало всю сложную фигуру со множеством углов. Линии, не складывавшиеся ни во что гармоничное или хотя бы привычное, зажглись и нечто заработало.

Все случилось, и никого не было рядом. Ни Аэция, ни Эмилии с Северином. Золото заслонило от меня всех.

А потом погасло. Неужели все закончилось так быстро, подумала я? Все стихло, даже хрипы Кошки казались теперь привычно тихими, такими же, какие я сто раз слышала в больницах во время своих благотворительных поездок.

Сердце бешено колотилось внутри, и я даже не могла положить руку на живот, чтобы успокоить малыша. Это о нем я скорбела так сильно? Неужели его гибель свела меня с ума? Часть меня, однако, уже сейчас была убеждена в правдивости моих сумасшедших слов. Может, оттого, что сейчас между мной и ребенком (сыном, моим сыном) связь была такой сильной, что я могла представить, как почувствовала бы его даже по другую сторону земли. Говорят, мать может почувствовать, живо ли ее дитя.

В то же время эта чудовищная сцена, сцена моего сумасшествия, горького и отчаянного, внушила мне надежду. Я и мой малыш, мы переживем эту долгую ночь.

Я улыбнулась, почувствовав, как схлынуло напряжение. Все будет хорошо, подумала я, все закончится, мышонок. Ты уже заговоришь, когда случится нечто плохое.

Если оно случится. Я этого не допущу.

Я закрыла глаза, глубоко вдохнула и, когда снова взглянула вокруг, увидела Эмилию и Северина. Они замерли в своей покорной, раболепной позе. Такие разные и такие схожие в своем страхе.

Но ничего не происходило, инобытие уступало место бытию. Глаз бури, подумала я, так это называют. Сейчас все начнется.

Первым пришло ощущение, которое еще нечем было подтвердить. Я почувствовала себя маленькой девочкой, испуганной чем-то большим и темным, со всех ног бежавшей к дому, крепко закрывшей дверь и со слезами облегчения на глазах, с ощущением победы, вломившейся в комнату к родителям, которым полагалось утешить меня и защитить.

И не нашедшей их.

Все было в порядке, и в то же время не было главного. Маленькая девочка прибежала не туда. Или, может, первым к ней домой добрался монстр. Может быть, ее родителей больше не было или они никогда не были ее родителям.

Меня накрыло особое ощущение детского отчаяния, когда ты обманут в самом главном, в стремлении быть защищенным и любимым, и весь мир теряет смысл, становится страшно от того, что нет ничего надежного.

Я подумала, что, может быть, именно так чувствует себя Аэций каждую минуту, полагая, что видит мир таким, какой он есть на самом деле — ужасно изменчивым, непостоянным и пылающим.

Мне казалось, что все меняется, намного сильнее, чем искажалось прежде и намного глубже, чем я могла воспринять. Внутренности мира вокруг меня словно выворачивались наизнанку, и его обманчивое внешнее спокойствие означало лишь близость ужасных перемен.

Мне стало очень и очень страшно, как прежде не бывало никогда. Я подумала, что до этой минуты даже не понимала значение слова «страх», принимала за него что-то другое. А это чувство было таким чистым, таким мучительным и отчаянным, что я перестала ощущать свое тело.

А затем он пришел.

Это не было существо ни в одном из смыслов, которые сотворило человечество.

Оно было всем и пришло, как все. В нем не было ничего хоть отдаленно напоминающего черты земных тварей. Почему мы называли его Зверем, подумала я. У него не было ничего общего со зверями.