Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Ненасытная пасть. Лишь на секунду оно соприкоснулось со мной, не вошло, не проникло под кожу, но эта секунда показалось мне вечностью. Затем сосуды, поднимавшиеся от моих ног к самой макушке, готовые поглотить меня, напряглись, став мучительно, механически твердыми, и отшатнулись.

А потом мой бог издал визг, такой, что, казалось, способен был заставить лопнуть все мои кости, как стекло. Звук этот отбросил нас с Аэцием к стене. Падение оказалось мягче и безопаснее, чем я предполагала. Аэций успел подхватить меня, и я врезалась в него, а стена оказалась мягкой из-за оплетавших ее сосудов.

Звук смел все, опрокинул факелы, ударившиеся о стену рядом с нами, но огонь на них будто являлся их частью, он ничего не охватывал, не шевелился, не угасал.

Мой бог был невыразимо зол, разочарован, его ярость была велика. Я понимала, что он чувствует благодаря связи между нами, между моим богом и моим народом, мной, однако его чувства словно конвертировались внутри меня, и лишь будучи переведенными на язык человеческого разума, воспринимались.

Сосуды, пребывавшие в Эмилии и Северине пришли в движение. Я увидела, как их лица приобретают выражение страдания, боли. Что ж, хороший конец для тех, кто любил боль. Хороший конец для тех, кто служил этому существу.

Мы с Аэцием крепко взялись за руки. Ярость бога разрывала Северина и Эмилию изнутри. Все было так просто — никаких оправданий, никакого права на ошибку, и так быстро — сосуды раскрыли их, словно они были лягушки на уроке биологии. Я увидела кости, внутренности, а затем все это было разрушено, переломано, перемешано и искажено. Я уткнулась в плечо Аэция, чтобы больше не видеть. Но я слышала — слышала как все хрустело и хлюпало. Я представляла, что это просто материалы, влажные и твердые, хрусткие и мягкие, странные, странные материалы.

Любопытство взяло верх над отвращением, и я посмотрела. Не осталось ни Северина, ни Эмилии. Были две диковинные вещи, созданные из них. Кости и внутренности составляли теперь странные украшения, похожие на тотемы древности, но слишком причудливые и для них. Казалось, все это никогда не имело человеческой формы. Остов из костей затейливо оплетенный плотью, ничего антропоморфного, ничего эстетичного. Если уж что оно и напоминало, так это две странных, массивных погремушки. Сосуды потянули их к себе, прижали к телу бога. И я подумала, это ведь правда игрушки. Игрушки для капризного ребенка, ведь бог абсолютной власти — ребенок, исполняющий все свои желания.

Сосуды охватили тела Волчицы и Кабана, труп Зайки, ударяясь об углы, тоже скользил к пасти бога.

— Мы следующие! — пропищала я. Аэций покачал головой, но я видела, что он еще бледнее обычного. Он поставил все и теперь не был уверен, что выиграл.

— Закрой глаза, — сказал он. Дыхание Кошки становилось тише. Она больше не дрожала. Все заканчивалось, возможно, и для нас тоже.

И я закрыла глаза. Мы крепко прижимались друг к другу, нас колотило от страха, словно детей. Теперь и Аэций казался мне человеком, и я поняла, как боялся он все это время.

Но сосуды уползали, я чувствовала, как дом снова меняется. Стало тепло, это запылал огонь. Все уходило, все оборачивалось вспять.

Я боялась открыть глаза, боялась разрушить иллюзию. Боялась, что сосуды не уходят, а готовятся обхватить меня, готовятся утащить меня за собой.

А потом я услышала шаги, они казались вполне человеческими. Тогда я открыла глаза, у меня достало смелости и любопытства.

Он был прекрасен, хотя и оказался много младше, чем я представляла. Золотоволосый юноша, почти подросток, чудесной красоты, но не отстраненной и практически неземной, как Децимин. Он не был произведением искусства, он был человеком.

На нем был белый костюм, в который мама нарядила бы сына на праздник, но в груди была дыра. Там, в тех же сосудах, что еще недавно опутывали дом, болталось, как игрушка, сердце моей сестры.

Я узнала его, я никогда не забывала его.

У моего бога были не зрячие глаза. Я не думала, что он слеп и в этом воплощении.

Он подошел к нам, протянул мне руку и, схватившись за нее, я почувствовала тепло.

— Скоро все закончится, Октавия, — сказал он. Голос у него был нежный, а человеческий язык давался ему легко.

— Ты не хочешь убить меня?

— Нет, Октавия. Ты не сделала ничего, за что я желал бы твоей смерти. Ты живешь честно и стараешься творить добро, а это самое главное.

— Ты не забрал меня…

Он перебил меня, но его легкая нетерпеливость была лишь призраком того чудовищного нрава, который был присущ иному его лику.

— Нет. Я не забрал тебя по иной причине. Но это сейчас неважно.

Позади нас пылал, пожирая шторы, огонь. Но мы не двигались, не могли позволить себе этого. Темный бог не слышал нас и не понимал, но его светлая часть говорила с нами на человеческом языке, и страх быть не той, сказать что-то не так, сковал меня.

Бог смотрел куда-то поверх моей головы. Движения у него были чуть растерянные, словно он до сих пор не привык к человеческому телу.

— Ты не плохая, Октавия. Ты — слабая. Это другое. Но ты на многое способна ради любви, и оттого я ценю тебя. Любить — величайший дар.

— Спасибо тебе.

От него шли тепло и свет, по сравнению с которыми огонь казался ничем. Он с нежностью улыбнулся мне, а его незрячий взгляд, будто случайно, скользнул по моему лицу.

— Теперь я хочу говорить с иным.

Аэций встал. Бог не видел его, не мог даже сосредоточиться на нем. Между нами была связь, а между ними не существовало ничего.

— Ты — сказал он. — Совершил святотатство.

— Я знаю. Я думал, вы убьете меня.

Забавно было слышать, как к богу обращаются на «вы». С собственным богом у каждого слишком личные отношения, а как общаться с чужим, наверное, никто и не знает.

— Нет, — сказал он. — Я даже не заметил тебя — тогда. Сейчас я не вижу тебя. Не чувствую, где ты. Но я знаю, что ты боишься. Не бойся.

Нежная улыбка лишь на секунду осветила лицо бога. Разгоравшееся позади нас пламя придало ему жестокий вид.

— Пожалуйста, — сказала я неожиданно для себя самой. — Не убивай его!

— Я не убью тебя. Не сегодня. Не через год. Ты увидишь, как растут твои дети. Ты успеешь изменить мир. Я даже оставлю тебе дар.

— Ваше милосердие…

— Нет, — бог поднял руку, и Аэций замолчал. — Ты молод и самоуверен, поэтому ты считаешь, что это милосердие. Время. Всему нужны правильные времена. Строй свой дом, создай семью, веди свой народ и делай, что подсказывает тебе сердце. Я владею тем, что грядет, и в правильное время единственное мое действие, не будучи самым жестоким, лишит тебя всего. И трагедия будет много страшнее, чем тебе покажется на первый взгляд, потому что будет разрушен твой замок, и ты распрощаешься со всем, что полюбишь.