Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Я поняла, что плачу, потому что моя страна, мой ребенок, моя жизнь были неразрывно связаны с Аэцием.

— Пожалуйста, — сказала я. Незрячий подросток с прекрасным лицом говорил спокойно, оттого его слова казались еще страшнее.

— Теперь ты — живи с этим.

— А я? Как же я?

— И ты живи с этим. Так я испытываю тебя, будь сильной и не бойся любить.

Со мной он говорил ласково, словно этот юноша был отцом, о котором я мечтала всегда. Он коснулся пальцами своих чудесных губ, а затем приложил их к моим. Я ощутила тепло и спокойствие, словно он забрал боль. Он забрал и пустоту, угнездившуюся во мне. Я почувствовала себя такой чистой. Мне захотелось плакать от счастья, что это никогда не повторится, я больше не испытаю ужаса инобытия.

В этот момент я поняла, что больше не слышу дыхания Кошки. Мой бог растворился, словно призрак, словно и не было его никогда на свете, а все лишь приснилось мне.

И тогда я поняла, как ревет огонь. Аэций смотрел в пустоту, где только что был мой бог.

— Аэций! — крикнула я. — Аэций! Огонь!

Огонь пожирал все, и мы должны были бежать. Им были охвачены остатки мебели, стена, и путь к двери уже усеивали его редкие, пока что, всполохи.

— Мы должны выбраться!

Он не реагировал на меня, и я подумала, может, оставить его? Может, так будет легче. Я ведь мечтала убить его, а сейчас не нужно даже ничего делать. Эта мысль была соблазнительной, но не больше, чем любая другая в том же роде и о любом другом человеке на свете. Так я поняла, что я не оставлю его. Что не хочу этого.

Я схватила Аэция за руку, потащила. Сначала он не поддавался, он был сильнее и крупнее меня, и я испугалась, что мы не успеем. Я волокла его за собой, сперва он едва шел, но чем сильнее я тащила его, тем более податливым он становился. Мы продвигались медленнее, чем стоило бы.

— Ты что еще и впадаешь в кататонический ступор, да?

Но он шел, он все-таки шел, а я держала его крепко и ни за что бы не отпустила.

— Давай же, Аэций! Пожалуйста! Ты нужен Империи, нужен мне! Мне нужно, чтобы ты шел быстрее!

Горло раздирало от дыма, но я говорила с ним, потому что тогда он двигался быстрее.

А потом прямо передо мной рухнула поглощенная огнем балка с потолка. То есть, вероятнее всего, она рухнула бы на меня, но Аэций вовремя потянул меня назад, к себе. Прежде, чем я успела испугаться, он подхватил меня на руки. Я прижалась к нему, уткнувшись носом в его плечо.

Мы перескочили балку, и я знала, что сейчас бояться нечего, до двери оставалось всего ничего. Я почувствовала радость, испугавшую меня своей ненадежностью. Аэций вынес меня из дома, и свежий воздух показался мне слаще меда.

Мой дом горел, думала я. Аэций нес меня вперед, к морю, по той дороге, по которой мы с сестрой когда-то ходили купаться.

Мой дом горел, но мы были спасены, и малыш, мой сын, напомнил о своем существовании, с ним тоже все было в порядке. Тогда я поцеловала Аэция. Прежде я не понимала, зачем целуют мужчин, и вообще есть ли смысл целовать их вне постели. Теперь я хотела целовать его, долго и сладко, потому что я была жива.

В этом не было ничего романтичного, скорее я была голодна до ощущения своего существования.

Мы целовались долго, и он был не менее жаден, чем я. Мы целовались не как любовники, а будто были много ближе, чем даже муж и жена. Все слова не подходили для того, что ощущала я.

Хотя, безусловно, это не была любовь. Я не знала, полюблю ли его когда-то. Знала, что не прощу.

Но как я его целовала. Как он меня целовал. И как это было чудесно.

Наконец, он опустил меня на землю, и я обернулась. Горел мой дом, мой прекрасный дом. Разрушено было то, что я так сильно любила. Но я смотрела без страха, без боли. Никогда не думала, что смогу остаться такой спокойной.

— Ты знал, что он не тронет меня, — сказала я.

— Да. Я же говорил тебе не волноваться.

— Почему? Откуда ты это знал?

— Ребенок, — сказал он. — У тебя будет ребенок.

— Да. Спасибо. Я располагала этой информацией.

— И он будет моего народа. Ты помнишь?

— Сложно было забыть эту новость, она сопровождалась представлением.

— Два плюс два всегда четыре. Слушай: у него свой бог, и он защищает его. Я так и говорил. Теми же словами. Паритет. Ребенок не сделал ничего, что согрешило бы против твоего бога. И ничего, что согрешило бы против моего. Иными словами, твой бог не мог убить его, забрать или обречь на смерть. Потому что он не принадлежит ему. Твой бог не мог пойти против моего бога. Свои люди. Чужие люди.

— А ты?

— Твой бог имел право убить меня, без сомнения. Я нарушил его законы, совершил богохульство и должен быть наказан. И буду наказан.

Я вздрогнула, мне стало неприятно от воспоминаний о словах моего бога.

— В случае, если твой бог захотел бы съесть меня заживо, это было бы честно. Мой бог не стал бы защищать меня.

И тогда я поняла: он говорил мне не волноваться, он был со мной все это время, но он знал, что я не умру. Он был со мной, зная, что может умереть он.

Я обняла его, и он положил руку мне на голову.

— Я думаю, оно поняло, что в тебе есть чужое. Разозлилось на Северина и Эмилию. Но тебя не могло тронуть. Я был удивлен, что оно не тронуло меня. Но теперь все понимаю. Да, да. Все стало ясно.

— Откуда ты знал, что так будет?

— Мы — это наш бог.

Фраза была туманной, неясной, и я решила не уточнять, я слишком устала, чтобы понимать.

Мы снова смотрели на пылающий дом. Пламя было голодно, как мой бог, оно пожирало все.

— Почему ты пришел один? — спросила я.

— А какая была бы разница? Разве что, больше людей погибло бы.

Он нахмурился, потом сказал:

— Да. Я был уверен, что справлюсь один. Реальность принадлежит мне. Во всем, что не касается войны и политики, лучше всего действовать одному. Лучше меньше тех, кто знает. И видит.

Он, по крайней мере мне так я подумала сейчас, видел больше, чем я. И бред, которым мне казались его слова наверняка имел предельное значение у него внутри.

— Теперь, когда я знаю о том, как ты безумен, ты можешь рассказать мне и о своем прошлом.

Он засмеялся, потом сказал:

— Я уже говорил тебе, что прошлого нет. По дороге домой я расскажу тебе еще несколько вариантов, и ты выберешь любой. Прошлое лишь условно связано с настоящим, и я перестал отличать его от фантазий довольно давно. Поэтому теперь я записываю вещи. Я ничего не знаю о Бертхольде.

А я смотрела на свой прекрасный, на свой умирающий дом. Огонь поглощал, огонь выхолащивал.

— Не плачь, — сказал он.

— Я не плачу.

Он утер мои слезы и показал мне влажные пальцы. Я и не замечала. Я посмотрела на него и увидела, что он шепчет что-то. В этот момент он казался еще более безумным.

А потом пошел дождь. Дождь был сильный, прекрасный, способный усмирить огонь.