Дарья Беляева - Воображала [СИ]

— Нравится? — спросил Аэций, словно он сам вызвал его.

— Что? Это сделал ты?

Я слышала, что варвары могут исполнять свои желания, но никогда не понимала это так буквально.

— Я же говорил, я контролирую реальность. Ты совсем меня не слушаешь.

— Это совпадение. Это не может быть правдой.

Затем я, повинуясь этому странному, новому чувству, поцеловала его в губы.

— Мы дождемся, пока огонь стихнет, — сказал он. — Нужно закопать эту бедную девушку. То, что осталось. Человеческим костям не полагается валяться, как мусору.

Он говорил совершенно искренне, и это никак не вязалось с тем, что он только что убил троих человек.

А я не могла больше смотреть на свой горящий дом. Дождь становился сильнее. Я сказала:

— У нас еще есть время.

Я потянула его за руку, и мы развернулись к неспокойному морю.

— Мы пойдем смотреть на море, — сказала я. — Я так безумно любила его в детстве. Я хочу показать его тебе.

Как и у всех на свете историй, у этой, мой дорогой, есть конец. Все, что было после рассказывать бессмысленно, ты слишком хорошо это знаешь. И я, которая была после, тебе знакома. Все заканчивается, мой дорогой, все превращается в пыль и пепел, как моя страна под твоим сапогом.

Я расскажу тебе последнюю историю, она самая короткая и самая важная. Мой главный урок и самое сложное испытание. Слушай мой милый, слушай хорошо, потому что, я думаю, опыт прощения необходим каждому. И тебе самому нужно многое мне простить, и я должна простить тебе главное.

Мы с сестрой не были близки, не общались, не говорили по душам не недели, не месяцы — годы. Она, в конце концов, сделала непоправимое, совершила злодеяние, которое я не могла простить. Мне было до ужаса жалко родителей, хотя иногда и казалось, что я испытываю радость освобождения.

Я испытывала столь сложные и болезненные чувства, что отчасти винила сестру в них, в том, что мне пришлось ощущать.

Она наслаждалась властью, я видела, что ей нравится править, что она на своем месте. И знала, что пропустила главный момент, момент, в который она решила, что все это стоит смерти.

Я наблюдала издали и была одинока, как никогда прежде.

И в то же время тогда я еще не знала, что значит настоящее одиночество. Сестра была жива, и мы любили друг друга. Я физически ощущала ее присутствие, от того, что она была здорова и счастлива мне было спокойнее, и я знала, что она так же думает обо мне. Мы все равно были друг у друга, мы не расставались, хоть и практически не разговаривали.

Я ловила и отдавала крохи тепла в необходимых фразах, а когда я проходила мимо ее комнаты, я останавливалась на секунду, чтобы почувствовать — она там.

И я знала, что останавливается она.

Мой милый, я не могу рассказывать об этом без слез, ведь если бы я знала, что нам отпущено так мало, то я забыла бы все, даже то, что считала великим злодеянием. Я забыла бы все, и любила бы ее, утешала бы ее, радовалась бы с ней. Как жаль, что на этой смертной земле мы никогда не знаем главного — когда потеряем друг друга. Я в своей праведной злости думала, что у нас есть вечность, которой кажется жизнь в ее первой половине.

Я должна была помириться с ней раньше. Утрата не была бы хоть каплю менее горькой, но я знала бы, что все отпущенное нам, мы прожили.

Сейчас я часто думаю, что те годы я словно вырезала, вычеркнула из жизни. Моя любовь никогда не проходила, не угасла ни на секунду, даже когда я поняла, что именно совершила сестра.

Я любила ее, буквально, всю свою жизнь, и люблю ее сейчас.

Но я взяла и выбросила все, чем дорожила, целые годы нашей жизни. Теперь, когда ее нет у меня, я не понимаю, почему поступала так. Меня одолевала детская уверенность в том, что сестра должна что-то понять. Теперь я уже и не помню, что именно. Вероятно, она только страдала, как и я без нее. Сестра была другим человеком, ей чужды были муки совести, и она никогда не жалела о принятых решениях.

Я жила как во сне до того дня, когда уехал Грациниан.

Умер его отец, и я посчитала это чем-то вроде кары, не смогла испытать ни капли сочувствия. Мне казалось, он заслужил этого и еще больше. Я была безжалостной в своих мыслях, но, как и все, выразила ему соболезнования.

Он уезжал срочно, чтобы похоронить отца по своим традициям. И он не собирался возвращаться.

Грациниан сказал, что пришло время ему устраивать собственную жизнь, что со смертью отца мужчина перестает быть мальчиком. А его собственная жизнь, к сожалению, должна была принадлежать Парфии, все было определено.

Я чувствовала, что он грустит и радовалась этому. Он не хотел уезжать, он любил сестру. Я понимала, что его принуждают к отъезду неведомые мне законы. И я радовалась, как же я радовалась. Дорогой мой, я возненавидела его за то, что он не просто отобрал у меня сестру, он помог ей совершить преступление, которое разделило нас.

Каждый день я молилась своему богу, чтобы он забрал его, а когда все случилось, я даже считала себя виноватой в смерти его отца. Однако, в этих мыслях было не только страдание, но и злорадство.

Я поехала в аэропорт попрощаться с ним, чтобы убедиться — он действительно уезжает. Нас пропустили с ним в зал ожидания, и я даже видела его самолет, пока спокойный и недвижный, он был словно спящий зверь. Скоро он зарычит, скоро проснется, а потом унесет Грациниана прочь.

Сестра и Грациниан стояли рядом, я — на пару шагов позади. Я не считала, что когда Грациниан уедет, между мной и сестрой что-то изменится. Ах, как много времени я дала нам, жаль, что у нас его не было.

Грациниан сделал шаг ко мне, он хотел обнять меня, но я ненавидела его руки, создавшие яд для моих родителей.

— Счастливого пути, — сказала я, прекрасно понимая, что эта безупречно вежливая фраза звучит отвратительно в данном контексте.

— О, думаю с этим все получится, — сказал Грациниан. — Отец впервые летит не первым классом, так что у меня будет около пяти часов спокойствия от его брюзжания.

Странное дело, Грациниан словно не испытывал скорби, не понимал, в достаточной степени, как необратима смерть. Как будто после того, как он вернется в Парфию, и отец будет с ним — живой и невредимый. Наверное, это был какой-то защитный механизм. Грациниан казался мне ребенком, еще не узнавшим смерть.

— Спасибо, Октавия, — сказал он. — Думаю, мы с тобой были хорошими друзьями.

— Безусловно, — сказала я. Мы ведь и вправду были друзьями. Это время прошло, но я не отрицала, что он был мне дорог. Я понимала, что сестра рассказала Грациниану о моем открытии. Некоторое время мне казалось, будто он смотрит на меня с особым видом интереса — голодным и безжалостным, словно перебирает варианты того, как можно заставить меня замолчать в случае чего.