Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Малыши, без сомнения, требовали огромного труда и бесконечного терпения, а так же сил, которых в себе и не подозреваешь до их появления. Соблазн сделать так, как поступало большинство матерей нашего народа до меня, был, и все же я не могла расстаться с Марцианом, я никого к нему не подпускала, и мне казалось, что я готова не спать годами, лишь бы только он был рядом со мной.

Мне казалось смешным, что я боялась не полюбить его по-настоящему. Он был копией отца, в нем, казалось, не было ни единой моей черточки, но любовь работала вовсе не так, как я представляла. Он просто был, и этого оказалось достаточно.

Иногда мне хотелось плакать оттого, как чудесно это маленькое, человеческое существо, столь хрупкое и столь близкое мне.

Он крепко спал, и мне так нравилось на него смотреть. Я хотела запомнить его навсегда и, мой бог, как я боялась лишиться его однажды. Мне снились короткие и страшные сны, в которых его у меня отнимали, или я подходила к колыбельке и обнаруживала, что он мертв. Я просыпалась в слезах, и благодарила своего бога и бога моего сына, что он со мной. Образ меня, потерявшей его, навсегда отпечатался в моем сознании.

Голос Аэция испугал меня, как и практически все резкие звуки в последнее время. Я была словно животное, все время на взводе, готовая защищать свое единственное сокровище. Я прижала Марциана к себе, он безмятежно спал, не переживая о глупостях, которые так тревожили меня.

— Он прекрасен, — сказал Аэций. — Спасибо тебе.

Я не ожидала увидеть его. Аэций уезжал в Британию, край ведьм, он хотел передать им их исконную землю, и народы Империи чествовали его щедрость, кто искренне, а кто сквозь зубы. Я думала, Аэций должен вернуться позже, но, может быть, я вовсе потеряла счет времени — сутки распадаются, когда неделями почти не спишь.

— Я могу сесть? — спросил он, и прежде, чем я ответила, отодвинул стул рядом со мной.

— Нет, — сказала я. — Это место сестры.

Мне казалось, еще секунда, и я буду шипеть, словно разозленная мышь. Аэций казался беззащитным и растерянным, словно я, подарив ему сына, имела над ним какую-то странную власть. Аэций замер, и я смотрела на него. Мы нехорошо расстались, и я не была уверена в том, что смогу разговаривать с ним.

Я удивилась, когда он пришел ко мне через пару часов после того, как я дала жизнь Марциану. У нас не было принято, чтобы мужчины знали о женских тайнах. Но стыдно мне не стало, я слишком устала, чтобы испытывать еще хоть что-то плохое, даже боль больше не волновала меня. Хотя память о самых ее невыносимых проявлениях все еще жила в теле.

Я думала, что после рождения сына никогда не смогу начать никакую войну, даже самую праведную — я хорошо узнала цену жизни.

Марциан уснул на моей груди, надежно укрытый, теплый комочек, который так легко мог замерзнуть. Он был такой крохотный, я боялась прикасаться к нему. Но это было настоящее, маленькое человеческое существо. Хрупкий и чудесный мальчик, он дышал, двигался, он жил.

Аэций поцеловал меня, и я ответила ему. Он даже не смотрел на ребенка, это показалось мне странным. Он показал мне клочок бумаги, на котором были соединены линиями три звезды.

— Что это? — спросила я.

— Это он, — ответил Аэций.

— Ты просто невероятно бездарен в рисовании.

Он снова поцеловал меня, погладил по голове. Я думала, это будет меня раздражать, но оказалось, что мне хотелось, чтобы меня приласкали.

— Это его звезды, — сказал Аэций. — Для нас они предопределяют, какими мы будем.

— Должно быть удобно, — сказала я. Отчего-то мне не захотелось спрашивать, что за звезды у моего мальчика. Он был моим сыном, и мне хотелось думать лишь о том, как счастлив он будет, я боялась плохих новостей.

Аэций поцеловал меня в макушку, принялся гладить по влажным волосам.

— Ты не хочешь посмотреть на него? — спросила я.

— Не сейчас. В свой первый день на земле он принадлежит только своему богу и своей матери. У нас не принято тревожить ребенка.

— У вас принято тревожить его мать, — сказала я, хотя на самом деле не была зла.

— Благодарить.

— Я думала, Дигна скажет тебе не беспокоить нас.

— Дигна сказала, чтобы я вызвал ей машину, и поехала домой. Видимо, она испытала нечто сентиментальное к собственным детям.

Когда я узнала, что у Дигны уже есть дети и будет третий малыш, я очень удивилась. Но больше всего, конечно, я удивилась, когда узнала, что Дигне всего двадцать два года. Она казалась мне мудрой и опасной женщиной, как минимум нашей с Аэцием ровесницей. Аэций сказал, что когда не видишь лица человека, воспринимаешь лишь его суть. Может и правильно было бы, сказал он, если бы мы все скрывали лица.

— Я рада, если сумела пробудить в ней нечто теплое.

Мы лежали рядом, Аэций целовал меня, а я дремала, ощущая его тепло и дыхание сына. Мне казалось, что я чувствую себя много лучше. Без сомнения, в варварском обычае быть вместе после всего, имелось нечто по-звериному мудрое.

Мы и были словно животные, и мне так нравилось его тепло.

А потом я услышала, как Аэций сказал:

— Я люблю тебя.

Сон с меня словно согнали, я ощутила горячую злость, словно кровь во рту.

— Ты не имеешь права так говорить.

— Почему? — в голосе у него скорее было любопытство, чем обида.

— Потому что ты не можешь меня любить. А я не могу любить тебя. Ты представляешь, как больно сделал мне? Ты использовал меня, ты унизил меня, и ты сделал это просто так. Потому что ты мог.

Все слова, которые я хотела сказать, вылетали сами собой. Я говорила тихо, почти ласково — мне не хотелось, чтобы волновался малыш.

— Все не может быть так просто. Я не твоя вещь. Ты не можешь меня любить. Не сейчас. И не так.

Я закрыла глаза, усталость снова навалилась на меня.

— Быть может, Аэций, однажды я полюблю тебя. Ты умный и великодушный, ты сильный и смелый. Я уважаю тебя. И, наверное, это станет любовью. Но я никогда тебя не прощу.

И тогда он ушел. Он не стал со мной ругаться, думаю, потому что не умел этого. И даже когда, уже у двери, он сказал:

— Я обошелся с тобой так же, как ты и все, кого ты любила, обходились со мной и всеми, кого любил я. Быть вещью действительно ужасно унизительно и очень больно, — в голосе его я не услышала ни обиды, ни злости. Казалось, он считал, что мы просто обсуждаем некоторую этическую проблему равноудаленную от нас обоих.

Он ушел, потом уехал, и я не видела его, и с ужасом думала, как говорить с ним после этих слов. Он был мне дорог, и я научилась его ценить. Но это было нечто совсем иное, чем прощение.

А сейчас он стоял передо мной, неожиданно хрупкий и безоружный.

— Я хочу назвать его Дарл.

Но у моего сына уже было имя. Оно было у него с самого начала, когда я представить себе не могла, кем будет его отец. Еще прежде, чем я встретила Аэция, еще прежде, чем я ощутила присутствие новой жизни внутри, еще прежде, чем я узнала, как чудесно, когда сын засыпает у моей груди, я всегда помнила, как его будут звать.