Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Я не боялась его. Тогда мне казалось, что я ничего на свете не боюсь, потому что я права. И все же мне было неприятно его безжалостное внимание. Затем, может, он убедился, что я буду молчать, а может с ним поговорила сестра и, казалось, он стал относиться ко мне с той же заботой и приязнью, как и прежде.

Я не понимала, как в одном человеке может уместиться эта готовность уничтожить чью-то жизнь и искренняя симпатия к потенциальной жертве.

Грациниан протянул руку и коснулся моей щеки, словно я была маленькой девочкой на большом празднике. Он подмигнул мне и сказал, что, может быть, еще вернется сюда. И тогда непременно нас повидает.

— Мы будем надеяться на это, — сказала я. Я стала так похожа на одну из тех девушек, над которыми мы втроем так часто смеялись. Лицемерная, злобная тварь. И мне это нравилось, потому что это отделяло меня от дружбы с Грацинианом.

Я верила ему, я привязалась к нему, а он предал меня самым страшным образом, и я даже не могла ему отомстить. Разумеется, я находила утешение в мелочной злобе.

Грациниан подмигнул мне, и я отвела взгляд. Сестра встала между мной и им, она протянула ему руку, и он коснулся губами костяшек ее пальцев в привычном вежливом жесте, значившим в их случае много больше.

— О, было безусловным удовольствием знать такую женщину, как ты, — сказал он. Даже то, что Грациниан обращался к ней на «ты» уже было одиозно. Все знали, я была уверена. От Домициана до горничных, все были уверены в том, что сестра и Грациниан — любовники. Но все же, как и всегда, очевидное приходилось скрывать ради соблюдения правил. Императрица могла иметь сколь угодно много любовников, однако не стоило выставлять это напоказ. А то, что Грациниан был из парфян придавало всему между ними особенную неловкость.

— Я чудесно провела время, — сказала сестра. Голос ее ничего не выражал, словно она обращалась к любому другому, достаточно знатному и приятному ей человеку. Ничего личного, ничего болезненного.

Сестра выразила вежливую надежду на то, что они еще встретятся, Грациниан ответил, что постарается, даже очень постарается, сделать для этого все. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Я видела взгляд Грациниана, понимала, какую невыразимую боль он испытывает. Сестру можно было любить только так, с мясом выдирая ее из себя, чтобы не умереть, когда ее не будет рядом.

Я не видела взгляда сестры, лишь понимала, как она напряжена. А потом, совершенно неожиданно для меня, в укор всему, что я знала о ней и ее выдержке, сестра подалась к нему и поцеловала его в губы. На глазах у влиятельнейших людей Империи и Парфии, которые ждали своего самолета.

Она целовала его с разрушительной страстью, и ей было все равно, что подумают все вокруг. Я не могла понять, что могло заставить ее сделать это у всех на глазах.

Потом, много позже, я поняла, что она чувствовала тогда. Я целовала тебя, когда мы выбрались, и никого не было рядом. Но я не смогла бы остановиться даже, если бы мы были перед всей страной. А ведь я не любила тебя, но как я боялась тогда, что тебя больше не будет, и что не будет меня. Я целовала тебя, варвара, и как яростно ты был мне нужен в тот момент. Если сестра испытывала чувства еще более сильные, от любви, то я не понимаю не то, почему она поцеловала Грациниана, а то, как она сдерживалась до этого.

Но тогда, милый мой, я подумала, что она лишь пытается показать, что ей позволено все.

Грациниан засмеялся, потом приподнял ее, покружил, словно они были беззаботная парочка, до которой никому на свете не было дела. Когда он снова коснулся ее губ, поцелуй отдавал жестокой жадностью, столь свойственной ему. И на секунду я подумала, что он и его великолепная восточная жестокость опасны для сестры. Что сейчас он достанет нож и перережет ей горло, а потом вгонит его себе в сердце, потому что лишь это расставание достойно их обоих. Я даже сделала шаг к ним, но они вовремя отстранились друг от друга. Механический голос объявил о начале посадки.

Сестра обернулась, лицо ее ничего не выражало, словно она ни с кем не прощалась.

— Пойдем, — сказала она. — Здесь нам больше нечего делать.

Она прошла мимо меня, не обращая внимания ни на кого. Я смотрела на Грациниана, он раскинул руки, и люди, привыкшие вежливо не замечать, обходили его, как вода обходит камень. Грациниан смотрел в усеянный лампочками потолок и казался мне абсолютно счастливым. Он крикнул ей вслед:

— Я никогда не оставлю тебя! Я на самом деле тебя не оставлю! Никогда-никогда!

Я поспешила за сестрой.

В машине мы долгое время молчали. Первой решилась заговорить я. Я нажала на кнопку, поднимавшую стекло между нами и водителем.

— Санктина, что ты себе позволила?

В те годы я называла ее только по имени. И она называла по имени меня. Это было подчеркнуто вежливое оскорбление, отказ понимать, кто мы друг для друга.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не можешь так нагло демонстрировать презрение к своему мужу. Ты не можешь сообщать всем вокруг, что ты без ума от врага. Ты не можешь…

— Не могу, не могу, не могу, — она качала головой, словно отсчитывала время. — Я могу все. И они ничего не скажут мне.

— Снова пойдут слухи.

— О, эта новость давным-давно всем приелась. А если и так — пора бы уже освежить светскую хронику.

Мы обе были словно изо льда, даже поругаться не могли.

— Ты ведешь себя безответственно.

— О, конечно. Но императрица не ты, Октавия, и ты не будешь указывать мне, как я должна себя вести. А сейчас, прости, у меня есть действительно важные дела. Ты ведь думаешь, что нет ничего важнее приличий? Я тебе напомню, что сейчас в Бедламе проблемы много серьезнее.

Я нажала на кнопку, положила руку на отъезжающее стекло, словно хотела побыстрее вдавить его вниз.

— Остановите машину, — сказала я. — Мне нужно пройтись.

Водитель тут же притормозил, столь мягко, что нас даже не качнуло вперед. Я вышла из машины прежде, чем он открыл мне дверь.

Я понимала, что поступила глупо. Не стоило отчитывать ее, сестре ведь было тяжело. Наверняка, она ощущала себя очень одинокой, наверняка, ей было больно.

Да нет — я знала это, знала абсолютно точно.

И все же не могла вернуться домой. Я ходила по городу бессмысленно и безо всякого желания, даже не смотря по сторонам. Я обедала и ужинала в дешевым термополиумах, где в тот день маленькие телевизоры вместо спортивных матчей показывали новости. Все были озабочены восстанием в Тревероруме, твоим восстанием. Это был последний день, когда никто не знал твоего имени.

Последний день, когда ты был Бертхольдом из Бедлама.

Бездумно самоуверенные речи о том, что Треверорум можно взять за два часа лились со всех экранов, из динамиков каждого радио. Я не то чтобы верила им — я не задумывалась. Меня занимали лишь мысли о сестре.