Роберт Вегнер - Каждая мертвая мечта

— Хороший рассказ, девушка. Очень хороший. Несущий надежду. А теперь — что? Я не дурак, знаю, что ты пришла не для того, чтобы поболтать на ав’анахо. Я должен поблагодарить тебя, выдав наши секреты? Планы людей, которые раньше умрут, чем позволят снова надеть на себя ошейники. — Он дотронулся до шеи, на которой все еще виднелся поясок более светлой кожи.

Его взгляд был сосредоточен и внимателен. Она пожала плечами и без вопроса долила ему и себе вина.

— Пытаешься меня опоить /отуманить? — ухмыльнулся он словами и жестом.

— Естественно. Полагаю, что еще три-четыре фляги — и ты окажешься достаточно пьян, чтобы сказать мне все, что ты знаешь. Потому что я — жутко умелый шпион и всегда спаиваю всех мужчин, прежде чем похищаю их секреты, — произнесла она издевательски, но совершенно серьезно подняла кубок в тосте. — За лагерь Нев’харр, который первым сошел с гор и первый пустил кровь се-кохландийцам.

Они выпили.

— Я не стану спрашивать о ваших планах, обещаю. Но спрошу о Молнии. Ты стоял рядом с ним в шатре, и он остался жив. Каким чудом?

Кор’бен Ольхевар пожал широкими плечами.

— Он командир нашей кавалерии. А большинство ее составляют кочевники. Из разных племен. Не только меекханцы и верданно попали в неволю, девушка. Если ты присмотришься, найдешь тут все племена Великих степей, да и других частей мира, из пустыни, с моря, из больших равнин, где черные люди охотятся на буйволов и слонов. Поре и я… Он никогда не говорил мне, почему его продали в рабство, а я не спрашивал. Когда меня выставили на работорговом рынке, я попал на рудник, где меня приковали к рукояти, чтобы я крутил колесо, которое позволяло поднимать лифт с добычей. Я быстро понял, что железная руда тяжела, как… как железо. А однажды привели этого недомерка и приковали к тому же колесу. То, что я тогда почувствовал…

Он замолчал, словно вновь наслаждался тем мгновением.

— Я думал тогда — после странствия по Степям и невольничьим кораблям, — что уже не буду чувствовать ничего. Но будь у меня цепь подлиннее, я бы задавил его в ту же ночь, несмотря на то что кара за убийство другого раба — выжигание глаз и кастрация. Мы ходили по кругу, месяц за месяцем, с утра до ночи, и никто из нас не смотрел, не обращался к другому. При вороте я выучил меекхан, он, впрочем, тоже, потому что ваших людей там оказалось большинство, а если ты не умеешь договориться с другими рабами, то ты труп. И был там один такой «пепельный», какой-то кочевник из пустыни. Его сделали надсмотрщиком, оттого что решили, будто он не подружится с остальными. Сукин сын и правда любил мучить людей, но так, чтобы смерть их выглядела естественной, как от тяжелой работы. Хочешь слушать дальше?

Кайлеан допила вино, снова долила — себе и ему. В голове ее уже немного шумело.

— Говори, говори. Это хороший рассказ.

— Если так думаешь, то ты более пьяна, чем мне казалось. — Он широко улыбнулся. — Ну ладно, продолжу. За воротом мы ходили вдвенадцатером. Шесть деревянных рычагов, по двое людей на каждый. Этот сукин сын, звали его Тивох, раз в месяц выбирал себе одного из нас, и когда нужно было вертеть колесо быстрее, б о льшая часть батогов доставалась спине этого человека. После десятка дней его спина и мышцы отходили от костей, мухи откладывали яйца в раны, их личинки пожирали его живьем, он опухал и гнил. Но для главного надсмотрщика рудника все казалось нормальным, потому что один труп в месяц при вороте — это совсем немного.

Кузнец отставил кубок на землю, а его большие руки сжались в кулаки, потом невольно прикоснулись к шее. Кайлеан кивнула. Когда бы Ласкольник это видел, поверил бы, что таких людей никто и ничто не заставит снова надеть ошейник.

— Однажды Тивох усмотрел себе следующую жертву, именно Поре. А я обрадовался, очень обрадовался, когда кнут впервые свистнул и оставил кровавую полосу на его спине. И следующую. И еще одну. Девять дней… девять дней я смотрел, как этот проклятый Молния истекает кровью, падает, встает и снова толкает ворот. Как укладывается на ночь, свернувшись в клубок, опухший и воняющий. И все это без слова жалобы, без стона, без единственного взгляда на надсмотрщика. Словно он… проклятие… словно он был…

— Верданно?

— Да. На десятый день он начал подволакивать ноги, покачиваться… а этот Тивох, эта паршивая сволочь, — ладонь Фургонщика затанцевала в ав’анахо, — изъязвленный хер старого козла улыбнулся и провел пальцем себе по горлу. Его это веселило. Наверняка он потом дрочил в палатке, нюхая кровь, засохшую на кнуте.

Он глянул искоса. Кайлеан не покраснела, чаардан закалял, позволял сопротивляться таким глупостям.

— Видишь ли, ворот — это такое… — он заколебался. — Одно тело. Если из дюжины людей кто-то отпадает, остальные почувствуют это по-настоящему, потому что в день мы поднимали двести тележек с рудой. Двести — и ни одной меньше. А крутили колесо, пока последний не выедет наверх, даже если это крало у нас половину ночи отдыха. Потому на вороте нет другого отсчета, чем отсчет поднятых тележек с рудой. Когда один раб слабеет, остальные проклинают его, плюются, а если дотягиваются, то и пинают. Подгоняют. Порой сильнее, чем бич надсмотрщика. И так же делали и другие. А я… начал сердиться. На него, на этого проклятущего Молнию, но не на то, что он слабеет, а на то, что не плачет, не всхлипывает и не молит о милости. Что он настолько проклятуще горд. А потом — на остальных, что они ведут себя как стая бешеных псов. А в конце — на надсмотрщика, потому что он превратил нас в таких собак. А гнев верданно…

— Знаю, как это бывает. Словно боевой караван, что движется степью. Тяжело сдвинуть такой с места, но еще сложнее остановить.

Мужчина засмеялся коротко и сразу оборвал себя, будто смутившись.

— Да. Словно боевой караван. Я заорал на остальных, навалился на свою рукоять, толкнул. Надсмотрщик загоготал, отдал приказ, и остальные, один за другим, переставали толкать. В конце мы остались вдвоем, Поре и я. А он встал, уперся и начал толкать со мной вместе. Человек может вращать ворот и в одиночку, как может сам потянуть телегу, но как долго? Мы крутили его вдвоем четверть часа… может, немного больше, и с каждым оборотом из меня вытекала ненависть к этому коротышке. Я ненавидел всех остальных: владельца рудника, надзирателя, рабов, — но его все меньше. А Тивох вдруг разъярился и принялся хлестать кнутом куда попало. Бил и бил, пока не устал и не отошел. Не забил нас тогда насмерть, хотя наверняка хотел, но убить двух рабов за раз — такое не сошло бы ему с рук.

Кор’бен замолчал, всматриваясь в свои ладони, возможно, он снова был подле ворота, склонял выю и толкал изо всех сил, только бы не упасть. Кайлеан его не подгоняла. Вино оплетало язык цветочной сладостью, шумело в голове. Солнце неторопливо клонилось к земле, а небо румянилось, словно от стыда. Она почти позабыла, где она и что делает.