Елена Белова - Звездный дождь-2 [СИ]

— Разумно с их стороны… — Тир вернулся в прихожую, когда Стимий уже запаковывал мешок с отобранными вещами. И вернулся весьма раздосадованный — ни в одной из комнат-залов-коридоров не нашлось ничего, похожего на оружие. Так-то сокровенное убежище устраивало его со всех сторон, кабы не эта оплошность древних магов. И ведь говорил безымянный про защиту что-то… только про какую? Ни мечей, ни стрел, ни мортирок, ножи и те только столовые! Как они защищаться собирались, одним волшебством, что ли? А может, и впрямь… никто ж не нашел, не тронул убежище за столько лет. Если и находили, то дальше верхнего зала — входа — не прошли.

— Что именно?

— Я про магов. Защитить это «сокровенное» вот так, дополнительной стенкой. Чтоб отзывалась только на прикосновение мага.

— Вольных магов. Кого попало не должно пускать, — отозвался Клод, не поднимая головы. Его ладони плотно лежали на висках безымянного. Интересно, не вспомнит ли он заодно и имя? Сколько, кстати, ему лет? Если он был здесь, значит… это что, ему больше трехсот лет? Невозможно… — Иначе все бы давно нашли и ограбили.

— Вольных? А его тогда почему пустило? Он-то в ошейнике.

— Да, странно.

— Да с ним все странно. Как он, кстати?

— Лучше. Знаешь, у него узор изменился.

— Какой узор?

Лекарь досадливо фыркнул, как всегда, когда ему мешали работать.

— Ну узор… внутри. Ты же говорил, видел, когда сам браслет надевал?

— Видел. А ты… тоже надевал?

Чтоб Клод прикоснулся к этой гадости? Конец света.

— Да мне-то зачем? Я и так вижу. У скованных узор будто льдом сверху прихвачен. Грязным таким… как вода в канале… и у него тоже. Что я ни делал, он на месте оставался. А сейчас будто протаял. Не весь, а так, как льдинки по краям на солнце. Понимаешь?

Да вроде бы прояснилось. И конец света отменяется.

— Думаешь, сокровенное действует?

— Думаю. Надо нам сюда перебираться. Тут нас правда не почуют, и драконы, может, за приют не поплатятся…

— Поплатятся… — хрипловатый голос едва не заставил лекаря отдернуть руки. Занятый разговором, он пропустил момент, когда узор, куда он понемногу переливал свое тепло, налился светом… и безымянный открыл глаза. — Вы же чаровали там… и не маскировались. Ордену выследить такие чары — как младенца по крику отыскать. Странно, что они еще не там…

— Значит, если Дан…

— А Син рыбу вчера приносил, — напомнил Стимий. — И Латка растила что-то.

— Злишев хвост! Скорей в лагерь!

Лагерь был цел. Еще издали, едва завидев летающих собратьев, Архант-ри успокоил свой нервный груз. Спокойно летают, мол… чужаков, значит, нет. Но едва дракон слетел к приметным маленьким навесам, как маленькая фигурка вылетела из-под зеленых ветвей и бросилась наперерез, едва не угодив под тяжелую драконью лапу.

— Ой, ребята… ой, как хорошо, что вы вернулись так быстро… тут такое… — Латка чуть не плакала. Хотя какое «чуть», лицо зареванное, глаза красные, губы прыгают…

— Орден? Дан? Что?

— Марите плохо! Совсем плохо! Клод, скорей, скорей, он ее еле держит…

«Марита ни за что не позволила бы, чтобы кто-то увидел ее в таком виде», — толкается в голову непрошеная мысль. Даже пробираясь дремучим густолесьем, даже после схватки с орденцами, нагруженная двумя мешками, своим и Дана, она как-то ухитрялась сберечь прическу, пусть самую простую, и непомятое платье, и руки, пусть в царапинах, но чистые. И Латку медленно, но верно отучала от привычек грызть ногти и шлепать босиком. А тут…

Сначала Клод ее просто не узнал.

Это растрепанное существо с расцарапанным в кровь лбом — красавица Марита? Это бьющееся на сене, едва удерживаемое Сином, норовящее вцепиться зубами в шею бедняги-южанина — это и есть та «милле безупречность», как звал ее ехида-Дан?

— Ей стало плохо сразу, как вы улетели, — частила рядом Латка. — Сначала молчала, только обронила, что голова что-то болит… Ну прилегла в шалаше, я ей компресс на лоб принесла, она притихла. А потом смотрю, встает. За голову руками держится, стонет, а встает! Я помочь сунулась, может, ей того, в кустики надо… Спросила, а она мне «Пошла вон». Я чуть черпак не уронила — она так никогда… даже сначала… ну ты помнишь ведь… а потом глянула, и Клод, взгляд у нее… не ее.

— Глаза? — лекарь присел рядом, пока не касаясь. Странно…

— Не глаза… — Латка мучительно пыталась подобрать слова. — Взгляд. Будто изнутри кто смотрит. Чужой. Нехорошо так, на вещь будто. А потом ей совсем плохо стало.

— И ты Сина позвала?

— Он сам прибежал. Когда Марита упала и стала головой об землю биться.

— Так лоб — это она сама?

— Сама, конечно! Клод, так страшно было. Плачет, бьется и ругается… так ругается… я таких слов и не слышала никогда. Мы ее держим, а она то грозится, то обзывается. И нас обзывает, и себя. Мол, слабачка, бестолочь, только на глотки годится. И кусаться стала…

— Син, а сейчас она ка… Стоп. Куда?

— А? Укусила? Меня за руку, Сину в плечо и шею.

— Подожди! — Клода прошило ознобом не хуже Латки. — Куда годится?

— На глоток или на питье… не помню я. А что?

Вряд ли у лекаря получилось бы ответить. Ненавистное слово было как ветер на море — волна воспоминаний взметнулась и заколола ледяными, ранящими брызгами. Подпитка… подпитка… касание губ, пляшущая под ногами земля, тошнотная слабость, от которой, кажется, вот-вот остановится сердце. Лицо отче Лисия, довольное, с блестящими глазами. Тревожные вопросы Стимия, «Лисий у тебя, считай, год жизни отнял»… уплывающее сознание… подпитка…

Марита сказала такое?! Невозможно.

— На подпитку… — прошептал за него хрипловатый голос. — Девушка? Не может быть! Это закладка.

— Что? — не понял Клод, оборачиваясь к непонятному пленному, так вовремя вернувшему дар речи.

— Безымянный… — растерянно-радостно шепчет Лата. — Безымянный, ты заговорил?

— Потом! — обрывает ее Тир. — Какая закладка? О чем ты?

— Тоже потом! Сейчас держи ее!

— Аркат… — вдруг выдыхает Марита, и неузнаваемые серые глаза упираются взглядом в бледное лицо безымянного. — Аррркат… какая хорошая новость для…

— Замолчи! — и побелевший безымянный бьет девушку в лицо, выключая сознание…

Город Ирпея, Пограничные земли.

С любопытством у ирпейцев было как у всех — город небольшой, от столицы далекий, из развлечений только торговые караваны да изредка заглядывающие бродячие менестрели. Так что каждый новый человек жадно обсуждался на все лады, начиная от внешности и заканчивая потраченными в торговых рядах деньгами. А каждая сплетня, особенно в долгие глухие сезоны дождей, перемывалась месяцами! К примеру, беременность дочери второго судьи полоскали чуть ли не полгода, обсуждая и внешность «этой бестолковой», и тяжелые моральные переживания господина судьи, вынужденного терпеть в своем доме столь безнравственную особу, и, разумеется, кандидатуру потенциального отца! Таисита, мечтавшая когда-то прославиться, могла быть спокойна — ей, тощенькой бледной блондиночке, приписали в любовники чуть ли не все мужское население города, сделав исключение разве что для кладбищенского сторожа Петроса, официально получавшего пенсию именно за неспособность к продолжению рода, воспоследовавшую от ранения (хотя злые языки сплетничали, что за ранения просто так пенсию не дают, просто Петроса так неудачно прищемил дверью наследник градоправителя).