Макс Мах - Мастер войны : Маэстро Карл. Мастер войны. Хозяйка Судьба [сборник litres]

«А любовь? – спросил он себя, ведь не к лишенной же души Мотте обращать такой вопрос. – Разве любовь не обязательство? Перед ней, той, кого я люблю, или перед самим собой?»

Для Карла ответ на этот вопрос был прост и очевиден, но неспособная мыслить и чувствовать Мотта, по-видимому, считала иначе. Для нее не существовало и не могло существовать ни дружбы, ни любви, ни долга чести, ни обязательств души. И длинной перспективы – «Кто поведет объединенную армию против нойонов? Кто вообще ее, эту армию, соберет?» – Мотта видеть не умела. У нее просто имелась цель, и цель эта должна осуществиться любой ценой.

«Любой…»

Так что трейской книге предстояло дожидаться другого читателя. Возможно, когда-нибудь ее прочтут его сын и внук… А у Карла оставалось слишком мало времени, чтобы тратить его на необязательные вещи. Все, что он должен был знать, он уже знал. И, если и оставались пока не найденными какие-то мелкие детали древней мозаики, то были они именно мелкими и незначительными. Созданное в воображении полотно обладало уже той степенью завершенности, когда даже на его взыскательный вкус дальнейшие поиски были излишни, потому что избыточны. А время уходило. И понимание этого пробуждало в Карле почти юношескую, давно, как ему казалось, растраченную на долгой дороге жажду жизни, которая именно теперь обрела полноту и невероятную яркость красок.

– Ваше величество, – голос второго камергера двора отвлек его от мыслей о «дне грядущем» и вернул к действительности дня сегодняшнего. – Время!

«Время… Сейчас!»

За толстой стеной, за плотно закрытыми тяжелыми дверями, собранными из широких кедровых досок с обеих сторон покрытых геометрическим орнаментом, низкий гул бронзового гонга возвестил о начале церемонии. Звук, заставляющий трепетать людские сердца даже здесь на расстоянии и под защитой каменных стен, еще не угас, а воздух уже задрожал от вступивших в свой черед длинных труб. Гаросские трубы поражали своими размерами и причудливым разнообразием форм. Несведущему человеку могло показаться, что среди тех шестидесяти семи инструментов, которые, зазвучав, заставили вздрогнуть и зайтись в ознобе не только воздух, но и камень под ногами, нет и двух похожих. Однако это было не совсем так. Несмотря на кажущееся разнообразие изготовленных из дерева, меди и серебра труб, все они относились лишь к трем традиционным для Нового Города голосовым диапазонам, низкому, символизирующему старость, среднему, означавшему зрелость, и высокому, напоминавшему о молодости. Поэтому по тону звуков, которые можно было из них извлечь, близкими, если не тождественными – или, как говорили в Гароссе, «сестрами» – оказывались порой настолько не похожие друг на друга трубы, что оставалось только диву даваться. Однако звучащие вместе, как это случилось сейчас – а в шестьдесят семь труб трубили только во время великих праздников – они были способны не просто ошеломить. Они должны были напомнить каждому, кем бы он ни был, – господином или последним из слуг, что по сути своей он – ничтожное существо, каким предстает человек в глазах богов.

Звучание труб оборвалось, и жрецы снова ударили тяжелыми билами в огромный гонг, растянутый на кожаных ремнях между резными гранитными столбами, в ста метрах напротив главных дверей храма. Откликнулась певучая бронза, и волна оживления сразу же прокатилась по рядам собравшихся в южном притворе, просторном, вытянутом в длину помещении, находившемся – если смотреть изнутри наружу – справа от главного храмового зала. В обычные дни зал этот, украшенный древними фресками и изумительной красоты резьбой по мрамору, пустовал. В праздники в нем раздавали милостыню. Но именно из южного притвора выносили пред глаза собравшихся на площади перед храмом горожан новорожденных принцев и принцесс. И отсюда же во время свадебной церемонии выходили невесты господарей и принцев Нового Города. Поэтому и Карл, окруженный, как и положено, одними лишь кавалерами, ожидал выхода именно здесь, в южном притворе. Впрочем, нынешняя церемония сильно отличалась от всех, случившихся здесь за последние двести пятьдесят лет, с тех пор, когда в первый и единственный до этого дня раз на престол Гароссы взошла женщина. И вот это случилось вновь. Господарка Нового Города Дебора Вольх короновалась здесь, в этом храме, всего десять часов назад, на рассвете, как и все государи Гароссы до нее. Случилось это всего лишь через восемь часов после того, как на закате дня минувшего был упокоен с миром в родовой усыпальнице господарь Людвиг. Такая поспешность законом Гароссы разрешалась, хотя и являлась редкостью в длинной истории страны. Но вот свадьба великой господарки в тот же день, когда она воссела на трон, специально для этого случая, вынесенный из дворца и установленный прямо перед алтарем в храме Великих Предков, была событием исключительным. Тем более что замуж она выходила не просто за знатного кавалера, как случилось когда-то с ее предшественницей, и даже не за принца крови, а за другого венценосца, что в истории Нового Города тоже случилось впервые. И тут, – словно мало было всех этих внушающих трепет и круживших головы гароссцев обстоятельств, – следовало иметь в виду, что вассальный договор между господарем Нового Города и императором Яром формально никогда не расторгался. Кроме того, гаросская традиция никогда не забывала о «праве победителя», а Карл, как ни крути, и был тем человеком, который разгромил армию Нового Города в битве при Лоретте.

– Ваше величество! – снова подал голос камергер. – Ваш выход.

Карл благосклонно кивнул князю Лугано, увидел, как медленно отворяются высокие двери, и сразу же представил Дебору, точно так же благодарящую кивком другого – первого по рангу – камергера, маркграфа Спа, который должен сопровождать ее на церемонии бракосочетания. Она была сейчас величественна и прекрасна, как никогда, но сердце, мужественное сердце его Деборы – Карл знал это наверняка – было полно трепета и радости, каких она не испытывала даже сегодня утром, когда четыре верховных жреца, встав вокруг нее, одним плавным движением опустили на светло-русые волосы принцессы Вольх тяжелый господарский венец – золотой плоский обруч, с бегущими по кругу барсами Гароссы. Карл чувствовал ее так, как будто и не существовало разделяющих их стен. Казалось, он видел перед глазами серое сияние ее глаз, пронизанное золотыми отблесками наполнявшего душу счастья. И само ее счастье ощущал точно так же, как ее дыхание на своем лице, похожее на дуновение майского, полного ароматов цветущих лугов ветра. Но удивительнее всего было даже не это. На что способно его воображение, Карл знал. Поразило его сейчас то чувство единения и любви, которое испытывал он сам. Это не был знакомый ему, как и любому другому кавалеру, приступ страсти, способный затмить рассудок и вскипятить кровь. И на чувство влюбленности, что кружит голову, подобно вину, и толкает порой на невероятные для мужчины и рыцаря поступки, это тоже не походило. То, что наполняло сейчас его душу, было неизмеримо выше и простой влюбленности, и сводящей с ума страсти, основательнее и непреклоннее веры в богов, и сильнее воли к жизни и страха смерти. В присутствии этого чувства страх, ненависть и гнев просто переставали что-либо означать, а ощущение жизни становилось острее, чем он мог себе представить. Тем острее была боль при мысли о близкой и, скорее всего, вечной разлуке. Но не думать об этом, он не мог, как и не имел права – перед собой самим, перед Деборой, перед их любовью – кривить душой, полагая, что все еще может измениться к лучшему. Карл никогда никого не обманывал, если, разумеется, речь не шла о войне. Тем более ни разу в жизни он не поддался соблазну обмануть себя.