Рина Росснер - Сестры зимнего леса [litres]

Молчу, точно громом поражённая. Матушка, тоже в слезах, обнимает меня.

– Тятя, послушай, дубоссарский кахал собирается дать отпор бандитам. Ты не можешь помочь Рувиму? – заглядываю ему в глаза, так похожие на мои собственные.

– Нет, детка. Даже обернись он медведем, ему с пулей не справиться. Да Рувим теперь и не сможет, сил не хватит.

– Значит, будем ждать доктора. Может быть, сделать отвар из целебных трав? – спрашиваю у Альтера. – Или перевязку? Какую-нибудь мазь?

– Шалфей, бессмертник и калина, Либа, – говорит мама, а сама бросается на чердак.

Лайя! Я же совсем про неё забыла! Интересно, сестра на крыше? Если там, матушка позаботится о ней лучше, чем я. Иду на кухню затопить печку и вскипятить воду для отвара. Отбираю нужные травы. Пока вожусь, сверху доносится гортанный матушкин клик. А ведь прежде я не раз слышала такие звуки, только не догадывалась, кто их издаёт.

Голос гулкий, даже несколько трубный и такой громкий, что кажется, сейчас сюда сбежится вся округа. Призыв звучит вновь и вновь.

– Что она делает? – подозрительно спрашивает Альтер.

– Лебедей зовёт, – отвечаю с невольной улыбкой.

– Лебедей? – рычит Альтер. – Рувим истекает кровью, а она решила покурлыкать с шипунами, из-за которых и пошло всё прахом?

– Ничего подобного! Ведь это лебедь помог вам найти моих тятю с мамой. Они не простые птицы. Моя сестра тоже лебедица, и ей нужна помощь родичей. Лайе плохо.

– Что с ней? – спрашивает тятя. – Она заболела?

– Так сразу не объяснишь… – отвечаю.

– В любом случае её семья – мы, – ворчит он.

– Но сейчас ей нужнее лебеди. Вас не было слишком долго, и здесь столько всего произошло!

– Тебе, смотрю, тоже досталось, Либа. Альтиш, ох, Альтиш, когда мы пришли в Купель… – Он качает головой. – Всё кончено, Альтиш, никого не осталось. Всё стало золой и пеплом. – Отец всхлипывает и прикусывает большой палец. – Выжили только вы с Рувимом.

Альтер, белый как мел, сидит на полу. Мне чудится, что дом окружили призраки из Купели, наполнив его своими воспоминаниями. Души сожжённых евреев, дымом поднявшиеся к небу.

Альтер встаёт и обнимает тятю. Оба плачут. Никогда прежде я не видела тятиных слёз. Он не плакал даже на похоронах. Внутри всё сжимается, словно меня ударили под дых. Не зная, что предпринять, иду на кухню и завариваю чай.

Неужели Дубоссары ждёт та же судьба и все мы нынешней ночью станем золой и прахом? Вновь наполняю чайник и ставлю на огонь. Прихватив ковшик с отваром и чистые тряпицы, возвращаюсь к Рувиму, смачиваю ему губы.

– Попробуй попить, хоть несколько капель, – приговариваю.

Намочив вторую тряпицу, прикладываю к ране. Рувим морщится от боли, по его телу пробегает судорога.

– Прости, Рувим, прости меня.

Он приподнимает веки. В голове бьётся одна-единственная мысль: «Не желаю, чтобы он умер!» Не знаю, как ещё сладится у нас с Довидом, но мне не хочется потерять Рувима. Он, Альтер и мой тятя – всё, что осталось от Купели, от отцовского рода. Мы – последние из Берре Хасидим .

В дверь стучат.

– Доктор пришёл! – кричу.

– Я спешил как мог, – в дом входит запыхавшийся доктор Полниковский с дочерью.

За ними – Довид. При виде него Альтер коротко кивает, Довид отвечает тем же и говорит, вопросительно глядя на бородача:

– Мне надо уходить, мужчины готовятся дать отпор погромщикам.

– Иди, – отвечает Альтер. – Хас ве-шалом , не дай Бог, случится то же, что в Купели. – Дыхание у него перехватывает, он умолкает.

Довид смотрит на меня. Чувствую – хочет что-то мне сказать, но он молча разворачивается и покидает дом.

– Я вскипятила воду, – говорю доктору. – И сделала отвар из шалфея, бессмертника и калины.

– Хорошо. Теперь все покиньте комнату. Я буду работать, а моя дочь мне ассистировать.

– Если что-нибудь понадобится, мы – рядом, – предупреждаю его.

Выходим на крыльцо и слышим хлопанье крыльев. На крышу опускается дюжина лебедей, за ними летят ещё и ещё. Сотня, не меньше! Лебединые крылья затмевают небо. Бросаемся к реке и видим идущих по берегу вооружённых людей с факелами. Человек пятьдесят. Они тоже потрясённо смотрят в небо.

На опушку выходят дубоссарские евреи в звериных шкурах. Вспоминаю матушкину историю о святой Анне-Лебедице. На миг мне кажется, что невозможное – возможно. Не успеваю глазом моргнуть, как люди начинают меняться: Иссер, сын башмачника, превращается в лиса, Хешке-Бондарь – в волка, реб Мотке-Молчун – в зубра, Шмулик-Нож становится филином, Пинхас Галонитцер – лосем, а Довид, мой Довид – медведем!

Сердце мучительно сжимается и… Наваждение спадает.

Передо мною – люди, просто люди. Мне же на мгновение открылось то, что скрывается в их душах. Я знаю и знаю, что они тоже это знают: мы выживем. Выживем потому, что быть евреем – значит сражаться за то, что тебе дорого.

Лебеди спускаются и окружают озверевшую толпу морем белых крыльев. Факелы летят на лёд. Вопя от страха и ужаса, погромщики поворачивают назад.