Hioshidzuka - Вернуться в сказку

— А смысл его произносить? — вздыхает он — человек, обрекший себя на жалкое существование, — и как-то тяжело смеётся. — Все те, кто мог бы меня называть моим именем, либо мертвы, либо в заточении. Либо предатели. Меня некому называть моим старым именем. Поэтому я предпочту все наименования, которые присущи моему роду занятий.

Да… Так будет вернее. Он всего лишь бард. Лучше будет, если это светлое дитя не будет и знать, что когда-то смело знать и видеть Отступника Йохана. Что бы там ни было — Сонм не совершил ничего, что было бы слишком губительно для их мира. Напротив — они спасли его. Спасли. И оказались совершенно не нужны. Потому что люди ещё были не готовы принять то, что было для них сделано. Тогда это был единственный выход. И не вина Сонма, что не было времени на то, чтобы пытаться кого-то в этом убедить. Они просто сделали — перевернули, разрушили, сожгли. Они зажгли солнце. И хоть кто-нибудь был им за это благодарен? Никто бы не выжил, никто — так разве не даром небес были их попытки расшевелить это всё? Людей осталась лишь небольшая горстка — это не беда. Беда была бы, если бы никого не осталось.

— «Странник»? «Бард»? «Нищий»? — смеётся девчонка, продолжая за ним идти.

«Отступник. Предатель. Проклятый.» Девочка не угадала. Эти три имени шли ему куда больше, чем то, что она озвучила. Нет, он никогда не считал себя нищим. Кое-какие деньги он всегда мог добыть. И добывал. Пел, воровал, подрабатывал в… Не стоит даже вспоминать об этом.

А девчонка красива… Миловидная, улыбчивая, с умными смеющимися глазами. Глаза — самое важное в человеке. Нет — в любом существе. Вот у Танатоса, Асбьёрна и Хелен в глазах была война. Весёлая, с каким-то безудержным хвастовством и глупым геройством — у Танатоса. Гремящая, кровопролитная, тяжёлая — у Асбьёрна. Кровавая, но какая-то до жути торжественная — у Хелен. У Деифилии в глазах всегда были снега Интагара… У Уенделла и, должно быть, самого Йохана — вечная дорога. Лилит, Изар, Калэйр — в их глазах всегда была непроглядная тьма. У Оллина — высокое синее небо. У Саргона — золото монет и сталь клинка. Он из них всех всегда был истинным королём. Пусть лидером всегда и являлся Танатос. А у Драхомира в глазах отражалось всё. Вся вселенная. Он и был всей вселенной. Для всех них. И для своего отца — тот не свидетельствовал на суде против своего любимого сына. Йохан видел всепоглощающую боль в его глазах. Но он не отрёкся. Мать Драхомира заплакала и отреклась от сына. Отец — нет. Он смотрел на своего ребёнка до последнего и в момент оглашения приговора попросил смягчить участь своего сына. Йохан бы всё отдал за то понимание, которое он увидел в глазах старого Киндеирна.

Зачем девчонка шла за Йоханом? Тот никак не мог этого понять. Вот был бы он красив, как в молодости — понятно. Тогда молодой Отступник купался в любви и внимании женщин. Ему это нравилось. Ему было хорошо… Но сейчас его волосы были тронуты сединой, ходить он мог едва-едва — старик. А ведь ему-то было около сорока пяти лет… Йохан ужасно устал жить. Он почти ждёт того часа, когда сердце его не выдержит или кто-нибудь решит смилостивиться над ним и добить его.

— Вы много чего повидали… — задумчиво говорит Елисавет. — Скажите, какой ритуал на свете самый красивый? Мы с сёстрами об этом часто спорим.

Вот как? Девчонка просто любопытна? Что же… Это Йохан мог понять — он сам был любопытен до ужаса. Не раз из-за этого попадал в неудачные ситуации. И ведь не обвинишь в этом никого — сам виноват в том, что полез. Ей хотелось узнать только это? Или она рассчитывает на то, что бард сумеет поведать ей о многом?

Да… Он видел многое… Он видел — собственными глазами видел — разверзающуюся Бездну в тот день, когда Танатос и Драхомир раскололи этот мир на три части. Он был там. Он помогал своим друзьям убраться поскорее с того места, где «чернокнижник» и демон умудрились поссориться. Он видел — собственными глазами видел — торжество Асбьёрна в день падения Нонтерзалла. Он видел, как умел смеяться Драхомир. Он видел — и почти каждый день видел — красоту Деифилии. Йохан не только видел все те события, которые с таким ужасом и трепетом вспоминались теперь. Он в них участвовал. Он был частью чего-то великого, чего-то невообразимого.

Ритуал… И снова в голове у барда мелькает воспоминание — сад из нескольких тысяч живых цветов и посреди него прекрасная Деифилия в нарядном платье. И стоящий неподалёку Драхомир в ярко-алой рубашке. Этот океан живых цветов… Йохан никогда в жизни не видел ничего прекраснее. Как красивы были они оба — Драхомир и Деифилия. Как счастлив был тогда он — этот Ренегат со светлыми волосами… Теперь, должно быть, волосы у него стали алыми — Якобина фон Фюрст всегда пытала так. И обожжённые руки. И вырванные крылья. Если когда-нибудь Йохан сумеет найти старого друга, он не уверен, что сможет узнать этого демона.

А тогда… Тогда бард и подумать не мог, что та их жизнь может закончиться… Ему было хорошо. Им всем было хорошо. И весело. Оружие гремело, ветер завывал, а они куда-то всё шли. Им было хорошо. Каждый занимал своё место. Каждый делал что-то, без чего остальные не смогли бы прожить. Каждый был нужен. И какие бы противоречия ни возникали — вместе они были счастливы. И Йохан тоже был счастлив. Потому что у него были люди, ради которых он мог бы жить. Ради которых он мог бы простить себя и продолжить идти дальше.

С чего девчонка решила, будто Йохану захочется рассказывать свою жизнь кому-то?

— Помолвка у демонов, — нервно вздыхает мужчина, продолжая идти дальше.

И тихое пение. Непонятно чьё. Очень красивое. Очень нежное. И очень трогательное. И улыбка на лице Деифилии. И смеющиеся глаза Драхомира. И хохот Танатоса. И недовольный взгляд Асбьёрна. И какая-то странная грусть на лице Лилит. И какая-то обречённая радость на лице Изара. А кто-то всё пел. Грустно-грустно, тихо-тихо… И Йохан едва не разрыдался тогда — настолько трогательно и почти болезненно горько это тогда было.

Деифилии уже нет. А Драхомир уже никогда не будет прежним. Асбьёрн и Танатос называли демона Миром. Наверное, в этом был свой смысл… Этот демон мог быть целой вселенной для них всех. А для него целой вселенной была Деифилия. Барду было страшно. Страшно, что он когда-нибудь увидит сломленного Драхомира — сломленного лучшего друга. Страшно, что он может никогда его больше не увидеть. Что он и умрёт вот так — в одиночестве. Без своих друзей. Без любви — у него её никогда не было. Он не позволял себе любить, потому что знал, что тогда ему придётся выбирать между любовью и друзьями. Он заранее выбрал друзей. И никогда не жалел об этом.

Он всё бы отдал за возможность всю свою жизнь провести вместе с теми людьми, которых всех вместе гордо величали Сонмом Проклятых.