Джон Толкин - Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения

По причинам, в которые я не стану вдаваться, это представляется мне роковой ошибкой. Как и всякое искусство, миф и волшебная сказка должны содержать в себе моральные и религиозные принципы (не важно, истинные или ошибочные), однако нельзя, чтобы они выпирали, имели ту же форму, что и в «первичном», реальном мире.

В незапамятные времена (с тех пор много воды утекло) я намеревался сочинить цикл более или менее связанных между собой легенд, от космогонических до сказочно-романтических (первые получали бы от вторых некоторую «приземленность», а последние приобретали толику великолепия первых), и хотел посвятить эти легенды моей стране, моей Англии. По манере изложения легенды должны были соответствовать нашим традициям (под «нашими» я разумею Северо-Западную Европу в противовес Эгейскому побережью, Италии и Европе Восточной) и обладать, если у меня получится, неким неизъяснимым очарованием, которое кое-кто именует «кельтским» (хотя в исконно кельтских преданиях оно встречается весьма редко); затем их следовало сделать «высокими», то есть избавить от всякой вульгарности и грубости, каковые вовсе не подобают стране, давшей миру столько великих поэтов. Главные события я собирался изложить во всех подробностях, а прочие изобразить двумя-тремя мазками. Цикл должен был представлять собой единое целое и в то же время производить впечатление незаконченности, чтобы и другие — не только писатели, но и художники, музыканты, драматурги — могли поучаствовать в его создании. Смешно, не правда ли? Наивно и смешно.

Разумеется, столь великая цель возникла не сразу. Ей предшествовали сюжеты, приходившие ко мне с детства; чем больше их становилось, тем явственнее проступали связи. Несмотря на то, что меня постоянно отвлекали (сначала домашние заботы, потом учеба и работа), я продолжал их записывать, чувствуя при этом, что лишь «фиксирую» существующее в действительности, а вовсе не «изобретаю».

Не люблю Аллегорию, тем более возникшую не случайно, созданную совершенно сознательно, — однако всякая попытка объяснить содержание мифа или волшебной сказки требует аллегорического языка. И, естественно, чем больше в произведении «жизни», тем легче оно поддается аллегорическому истолкованию; тогда как чем лучше явная аллегория, тем ближе она к «обыкновенным» произведениям. Так или иначе, перед нами всегда три проблемы — Грехопадение, Смерть и Машина. Падение неизбежно, хотя происходить может по-разному. Смерть оказывает несомненное влияние на искусство и на творческую (наверное, следует сказать — субтворческую) способность, которая, похоже, никак не связана с физиологией. Эта способность проистекает из страстной любви к реальному, «первичному» миру и позволяет создавать новые варианты «грехопадения». Может случиться так, что творческая способность станет одержимостью, болезненной привязанностью к тому, что создано «собственными руками»; что создатель вторичного мира пожелает стать верховным божеством своего творения. Он восстанет против Творца и установленных им законов — в первую очередь, против Смерти. Отсюда рукой подать до жажды Власти, до стремления как можно быстрее осуществить свои желания, а следовательно — и до Машины (Магии). Под последней я разумею применение внешних средств вместо того, чтобы обратиться к внутренним силам, а также использование этих внутренних сил в недобрых целях. Проутюжить мир, словно бульдозером, подчинить себе волю других… Проблема Машины выросла из проблемы Магии.

В своих легендах я нечасто прибегаю к «магии»: эльфийская княгиня Галадриэль укоряет хоббитов за то, что они обозначают этим словом и происки Врага, и действия эльфов. Жаль, что в человеческом языке нет слова, которое позволило бы подчеркнуть разницу между той и другой магией. Впрочем, мои эльфы всячески стараются показать, что их магия — другая. Это Искусство, лишенное множества ограничений, какими его наделили люди, искусство свободное, смелое, совершенное (ибо предмет и образ существуют в нем как единое целое). И цель такого искусства — не Власть, а Вторичный Мир — создается не для того, чтобы покорить и перекроить Первичный. Эльфы бессмертны — по крайней мере, если и погибнут, то вместе с мирозданием, поэтому сильнее озабочены тяготами бессмертия, чем бременем смертности. Враг же, который возрождается всякий раз в новом обличье, помышляет, естественно, лишь о Власти, а посему является властелином магии и машин.

(Из письма М. Уолдмену)

Во «Властелине Колец» нет и следа «символизма», тем паче — аллегорий. Для меня аллегорический способ мышления, при котором, к примеру, под пятью магами подразумеваются пять чувств, абсолютно чужд. Эти пять магов просто есть, они — полноправные участники событий, описанных в моих книгах, и все. Спрашивать, разумелись ли под орками коммунисты, по мне все равно что интересоваться, коммунисты ли орки.

Однако отсутствие преднамеренной аллегории не означает, конечно, что во «Властелине» отсутствует «прикладное значение». Это значение есть всегда и везде. Белое и черное в моих персонажах перемешано: хоббиты туповаты и ленивы, эльфы горды до спесивости, гномы алчны, люди легкомысленны и даже маги вероломны и охочи до власти; наверное, можно сказать, что «Властелин» имеет прикладное значение и в наши дни. Но если меня спросят, о чем это повествование, я отвечу так: оно не о Власти и Могуществе (история борьбы за власть — всего лишь основа сюжета), оно — о Смерти и Бессмертии. Или, выражаясь иначе, это книга, написанная человеком, который есть прах и во прах обратится.

(Из письма Г. Шайро)

Боюсь, я слишком неосторожно употреблял слово «магия», причем и сам это сознавал — вспомните: Галадриэль, и не она одна, с недовольством отзывается о смысле, который придают этому слову смертные. Вопрос этот весьма сложный… Я не собираюсь вступать ни в какие споры относительно того, существует ли магия в реальности. Однако полагаю, что в литературном произведении она вполне может существовать, и что имеется скрытое различие между собственно магией и, как говорили в старину, готикой, то есть колдовством… Считается, что магия по определению добра, а готика — зла. В моей книге и магия, и готика становятся добрыми или злыми в зависимости от намерений того, кто к ним прибегает. Каков мотив, каково побуждение, таковы и подручные средства. Главное побуждение Зла в моей книге — стремление подчинить себе свободную волю других. Действия Врага представляют собой по преимуществу магические ритуалы, которые вызывают те или иные явления в посюстороннем мире. Но магией он пользуется, дабы устранять препятствия, а готикой — чтобы устрашать и покорять. Магия же Гэндальфа и эльфов направлена к добру, а «сопутствующие» ей эффекты служат лишь своего рода украшением: эти украшения никогда не обманывают самих эльфов (хотя порою смущают людей), ибо налицо огромное различие между эффектами и подлинной магией — столь же огромное, как различие между литературой (живописью, скульптурой) и реальной жизнью.