Джон Толкин - Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения

Тем не менее, едва вы придадите словам своего языка мало-мальски внятный смысл, перед вами откроются поистине необозримые горизонты. Вы ощутите себя наследниками минувших эпох. Вам не придется мучительно изобретать новое прилагательное, сходного по значению с которым нет ни в одном из существующих языков. Достаточно будет сказать: «зеленое солнце» или «мертвая жизнь» — и отпустить на волю свою фантазию.

Язык дисциплинирует и питает воображение и, одновременно, обретает через него подлинную свободу. Что достовернее, что точнее — то, что новое прилагательное порождает в сознании диковинные и невообразимо прекрасные образы, или то, что эти причудливые, благолепные образы дают жизнь новому прилагательному?

Жил некогда маленький человек — назовем его Нигглом, а иначе Простецом, — которому предстояло долгое путешествие. Он не хотел трогаться в путь, уже сама мысль об этом казалась ему неприятной, но выбора у него не было. Он знал, что настанет время и придется сниматься с места, однако ж не спешил с приготовлениями.

Наш Ниггл был художником — не из тех, что имеют успех, — слишком много находилось у него разных дел. По большей части дела эти казались ему попросту нудными, но исполнял он их добросовестно — если только не удавалось отвертеться, что на его взгляд выходило нечасто, потому что законы в стране, где он жил, были довольно строгими. Находились и иные помехи. Во-первых, временами он просто лодырничал и ничего не делал. Во-вторых, он был в известной степени мягкосердечен. Знаете, как бывает с добрыми людьми: мягкое сердце скорее лишит их покоя, чем заставит что-либо сделать; всякий раз, совершая какой-либо поступок, Ниггл ворчал, сердился, а то даже ругал самого себя. Но в то же время сердце частенько подвигало его на разнообразные труды в помощь соседу — хромому мистеру Пэришу, иначе Ближнему. Иногда он помогал и кое-кому из более далеких — если те приходили сами и просили о помощи. Время от времени Ниггл вспоминал о предстоящем путешествии и начинал паковать вещи, но как-то небрежно, и в такие времена ему было не до живописи.

Он написал много картин, только по большей части они были слишком велики и честолюбивы для его мастерства. Ниггл был из тех художников, которым листья удаются лучше, чем деревья. И обычно он подолгу вырисовывал один-единственный лист, пытаясь в точности передать его форму, оттенок… даже бусинки росинок на краях. Однако он мечтал нарисовать целое дерево — так, чтобы все листья были сразу и похожи и в то же время различны.

В особенности вдохновляла его воображение такая картина. Начиналась она с подхваченного ветром листка, тот становился деревом, дерево росло, разбрасывало бесчисленные ветви и буравило землю невероятно корявыми и причудливыми корнями. К нему прилетали и опускались на ветви странные птицы, их тоже следовало изобразить. А затем вокруг Дерева и за ним, в прорехах между листвой и ветвями, начинали открываться окрестности: по земле шествовал лес, над ним маячили увенчанные снегом вершины. Ниггл вовсе потерял интерес к другим сюжетам, а те, от которых не получалось отделаться, старался пристроить где-нибудь возле краев своей огромной картины. Вскоре холст сделался таким большим, что ему пришлось завести лестницу, и Ниггл сновал по ней вверх и вниз, нанося и убирая мазки. Когда к нему приходили люди, он держал себя вежливо, и только крутил карандаши, оказавшиеся на столе. Ниггл терпеливо выслушивал все, что ему говорили, но думал при этом лишь о гигантском полотне, ожидавшем своего создателя в высоком сарае, который он сам же и построил в саду — на месте грядок, где прежде выращивал картошку.

Ниггл никак не мог избавиться от своего мягкосердечия.

— Эх, быть бы мне потверже, — иногда говорил он себе самому… И это означало: неплохо, чтобы беды других людей поменьше задевали меня. Но ведь ему уже давно никто особенно не мешал.

— В любом случае, я должен еще написать свою картину, свою истинную картину, прежде чем придется отправляться в это паскудное путешествие. — Однако он уже начинал подозревать, что бесконечно откладывать столь значительное событие невозможно. Так что ему пришлось ограничить размеры картины, чтобы только получить возможность наконец закончить ее.

Однажды Ниггл стоял в нескольких шагах перед своей картиной и, забыв обо всем, разглядывал ее самым придирчивым и тщательным образом. Он не знал, что думать о ней, и жалел, что не имеет друга, способного подсказать ему какие-нибудь идеи. С одной стороны, картина абсолютно не удовлетворяла его, и все же она казалась по-настоящему живописной, единственной истинно прекрасной картиной на свете. Ему хотелось в этот миг одного: войти сейчас в студию, похлопать по плечу себя самого — стоящего у картины, — и с полной искренностью сказать: «А знаешь, великолепно! Кто-кто, а уж я понимаю, чего ты добиваешься. Так продолжай же, твори и ни о чем не думай. А я выхлопочу тебе почетный пенсион».

Однако до пенсии не дошло. Более того, стало ясно одно: чтобы закончить картину, даже при ее нынешних размерах, необходимо сосредоточиться и поработать — усердно и не отвлекаясь. Ниггл закатал рукава и начал сосредотачиваться. Несколько дней он старался даже не думать ни о чем другом. Но потом неприятности хлынули дождем. В доме его все ломалось; к тому же приходилось еще ездить в город и участвовать в заседаниях суда; заболел далекий друг; мистер Пэриш слег с прострелом; наезжали все новые и новые гости. Была весна, и всем хотелось попить чайку на свежем воздухе, а Ниггл жил далеко от города — в уютном маленьком домике. В душе он ругал приезжих, но нельзя было отрицать, что он сам и пригласил их, — еще зимой, когда посещение магазинов и чай со знакомыми не казались ему досадной докукой. Он попытался ожесточить свое сердце — но без успеха. Увы, существовало много такого, от чего нельзя было отказаться, пусть и не все подобные дела он считал обязательными для себя. Некоторые из посетителей намекали, что он запустил свой сад и что ему может нанести визит инспектор. Конечно, немногие знали о его картине, но и знай они — особенной разницы не было бы. Сомневаюсь, чтобы эти люди сумели усмотреть в картине нечто существенное. Осмелюсь сказать — она была не слишком уж хороша, хотя попадались в ней и неплохие находки. Например, само Дерево — прелюбопытная штука, уникальная, даже… по-своему. Впрочем, как и сам Ниггл, человек весьма ординарный и даже несколько недалекий.

Наконец время для Ниггла действительно сделалось драгоценностью. Его знакомые, обитавшие в далеком городе, начали вспоминать, что маленькому человеку предстоит хлопотное путешествие, некоторые даже принялись вычислять, насколько он сумеет еще затянуть отъезд. Все гадали, кому достанется дом, и жалели, что сад настолько запущен.