Александр Ледащёв - На единорогах не пашут [СИ]

Ты киваешь. Медленно и спокойно. Ты знаешь, кому и когда показывается баньши.

— Хорошо. Мы попросили Шингхо привести тебя сюда, чтобы узнать от тебя, — он нажимает на эти слова «от тебя», — что ты намерен делать. А уже из твоих слов, мы, нежити и незнати, будем решать, что делать нам.

— Мы будем драться, Гёрте. Герцог Вейа по прозванию «Дорога» примет бой на стенах своего дома. Это решено.

— Ясно, — коротко говорит Гёрте. — Теперь каждый говорит сам за себя. Я, Гёрте, хозяин замка, остаюсь тут, невзирая на предстоящий исход. Что скажете вы? — теперь он обращается к остальным и тем, кто позволил бликам светца показать мне их черты, и тем, кто стоит на краю освещаемого пространства комнаты.

Негромкое… Шушуканье? Шепоток? Говорок? Рябь на слуху? Просто поток негромких образов на грани скорее осязания, чем слуха, окатывает тебя. И Гёрте кивает ему, прекрасно поняв, что он значит.

— Герцог, все остаются тут. До единого. Чем бы это ни кончилось. Наши семьи слишком давно живут бок о бок, чтобы мы, их потомки, когда-нибудь решились покинуть этот замок. Слишком давно мы считаем его своим и слишком громко в каждом из нас говорит его честь, не допускающая и мысли о столь мерзком предательстве и последующей отвратной жизни — по лесам и полям, преследуемые оборотнями. Мы не желаем видеть себя ловцами на мелкую дичь и промышляющих воровством, опускающимися, дичающими, тоскующими по самим себе! Гадко и гнусно оставить дом, но еще более гадко сделать это из страха. Мы остаемся.

— Гёрте, ты знаешь, что будет, когда на стены ворвутся оборотни севера, — негромко говорит Шингхо мне. Ты понимаешь, что это «совет из-за плеча», необходимый к воплощению именно тобою, герцогом, в разговоре с обрекающими себя нежитями.

— Гёрте, ты знаешь, что будет, когда на стены ворвутся оборотни севера, — негромко повторяешь ты. — Если кого-то из вас может остановить мое мнение, то знайте — оно не ухудшится в любом случае. Если кого-то может подтолкнуть к смене решения мой совет — то мой совет вам — сохраните свою жизнь. Но в любом случае, вы поступите так и только так, как сами сочтете нужным. Я далек от мысли переубеждать вас или пытаться уговорить. Вы такие же жильцы и хозяева Замка, как и я.

— Герцог Вейа сказал то, что должен был сказать, — настойчиво говорит Гёрте. Остальные пытливо всматриваются тебе в душу своими такими разными, но такими говорящими глазами! — Но что скажет герцог сам? Что скажет нам герцог Дорога?

… Четырнадцать тысяч мечей, из которых полторы тысячи оборотней, скромно умноженные Шингхо на десять. Только на десять. И твои семьсот мечей под твоим командованием. На тебе виснут сотни жизней — воинов, их семей, слуг, их детей — этих ты выгонишь из замка, приказав идти в Замок Совы, как немного ранее приказал гонцу из Вирда. Судя по словам Шингхо, нежитям тоже не миновать общей участи, уготованной оборотнями вам. Что ты скажешь, Дорога?

— Дорога повторит тоже самое. Вы вольны в своем решении. А я в своем. Я не оставлю этот замок без боя.

— Государь майората Вейа, герцог Дорога подтверждает свои слова? — еще настойчивее спрашивает Г ёрте.

Они молчат. Они уже все решили, они лишь честно трижды испытывают тебя, Вейа-Дорога. Они все — мохнатенькие голбечники помладше, застенчиво стоящие за старшими, старички Клураканы, Гёрте, величественный большак замка майората Вейа, даже, возможно, нелюдимые суровые призраки, блазень, дворовые, банник, склочный и вредный, овинник и пастень, и давшая тебе понять, что в этой битве твой срок еще не выйдет, баньши, погибнут здесь, под развалинами родового замка Вейа. Все до одного, или почти все. Они говорят: «Честь». Ты понимаешь это слово. Почти. На уровне: «Да, так должно быть — сохраняя честь, можно умереть» Ты не уверен, что верно понимаешь истинность этого слова и этих слов, но понимаешь примерный смысл. Из-за этого смысла ты сам готов рисковать своей головой на стенах Замка. Баньши могла не показаться только лишь потому, что людям и нежитям в замке не нужен хозяин, сломленный мыслью о смерти, или же ненужно лезущий в самое пекло — уверившись, что терять все одно нечего. Так что ты, душа естественную радость, говоришь себе: «Шанс в битве есть у всех. На все».

— Государь майората Вейа, герцог Дорога, повторяет свои слова — я не оставлю этот дом без боя. Это мой дом и моя земля.

Гёрте отвешивает неглубокий поклон, ты отвечаешь тем же, скрип двери — темнота и вы с Шингхо стоите в небольшом зале, освещенного закатным Солнцем.

— Вот теперь ты и впрямь все сказал — негромко и как-то равнодушно говорит Шингхо. Теперь перережут всех. Нет выхода, — и в его голосе нет укора.

— Что я могу сделать? — повторил ты во второй раз. — Что мог бы сделать простой пришелец из-за Кромки, каким я был не так давно? Уйти? Сдаться? Спасти людей, нежитей и незнатей, зависящих от него? Да, он — он — мог это сделать. Но что могу сделать я, повелитель майората Вейа, герцог Дорога? Мы будем драться, — ненужно подытожил ты, тем самым обрекая на смерть сотни людей и нелюдей.

Впрочем, другого ответа они бы мне никогда не простили.

… В оружейной меня снаряжал Одноносый Грут. Никому другому он бы этого не доверил, да кроме того, именно Одноносый Грут был здесь моим пестуном в деле владения мечом, луком, верховой езде… Да, странноватое прозвище, спору нет. И воины мои отнюдь не могли похвалиться множеством носов. Просто когда-то, в юности, в лицо Грута влетел шар моргенштерна, шипом сорвал кожу ровно от середины переносицы и оторвал одну ноздрю, проломил лицевые кости и, собственно, сделал сам нос в два раза тоньше — так туго натянулась, затягивая рану, от места где была оторвана, к щеке, кожа. В результате нос Грута был совершенно обыкновенным прямым носом справа, и лишь синеватая пленка, почти под прямым углом натянутая от середины носа к щеке, была у него слева. «Синеносый» стоил кому-то выбитых яблоком на рукояти меча зубов, и прижилось «Одноносый». Молчаливый, невысокий, худой, малозаметный и очень проворный, Грут — предмет зависти многих местных князей и баронов. Знаток всех здешних видов ведения боя, недурной стратег, ревностный служака и виртуоз во владении множеством видов холодного оружия. Остальными он владел просто мастерски. О его верности говорить не приходится — в майорате Вейа не было неверных, тем более, придворных такой степени доверия, тем более, уже очень далеко не в первом поколении, тем более, что так оно и должно было быть, так и никак иначе, и так оно и было.

Он появился возле меня, когда мы с Шингхо только вышли с собрания нежитей и тихо сказал: «Собираться, государь». И мы — все трое — пошли снаряжаться, точнее, снаряжать меня. Шингхо снаряжаться было не надо, а что до Грута — он был уже готов. Тяжелая темная дверь оружейной бесшумно открылась, и свет факела, который нес Одноносый, сплясал на поверхности кольчуг, броней, шлемов и прочего холодного, благородного металла, кружащего голову как своим видом и блеском, так и запахом. На боковых стенах висело оружие, которым сражались герцоги Вейа, а на фронтальной стене висел одинокий родовой меч, не замечающий своего одиночества, как и любой Вейа. Как и я. Другие мечи, ничуть, возможно, не менее славные, секиры, наводившие на мысль о рассеченных до паха супротивниках, боевые бичи, говорящие свистяще и надменно, круглые, шипастые, самовлюбленные колючие яблоки моргенштернов, похожие на последнюю точку в послании от короля, стройные древки копий, и изогнутые чуть ли не в обратную сторону луки без тетивы, наводившие на мысль о своей неотвратимости, арбалеты, ненавязчиво демонстрирующие сокрытую в них ужасающую мощь, кинжалы, смирившиеся лишь внешне со своими вторыми ролями, стилеты, гордо молчащие, словно закутанные в глухие плащи убийцы благородной крови, засапожники — последняя опора в драке, отчаянные, лихие клевцы и чеканы, гордые и молчаливые булавы все же создавали мысль о единстве своих рядов, о некой, связующей их общности. А Меч майората Вейа нет. Он был сам по себе. Ни высокомерием — хотя и им, не горделивостью — хотя и ей, не самоуверенностью — хотя и ей тоже! — в первую очередь веяло от этого клинка по имени «Крыло полуночи». Нет. А леденящей любого не-Вейа мыслью о самодостаточности, одиночестве, давно осознавшем самое себя и принявшем самое себя, гордым соратничеством с равными, надменностью многовекового рода Вейа, неистовой жестокостью, безжалостностью совершенной. Чары чарами, а мысль взять «Крыло полуночи» в руки ясно говорила о безумии того, кому пришла и причем ему же первому. Если он не был Вейа. А я Вейа. На моей шее сухо поблескивала тяжелая цепь государя из рода Вейа, повелителя по прозвищу «Дорога». Полуторник, «меч левой руки», по длине и по форме рукояти — классический меч западных воинов. Чинкуэда по форме клинка — у своей изогнутой полумесяцем, уже взятой у чинкуэды, крестовины шириною чуть больше половины пяди, сужающегося дальше по длине своего тела и сходящего на иглу у кончика клинка — если только бывают чинкуэды такой длины, в чем я лично сомневаюсь — им можно и колоть и рубить. Рукоять, оплетенная шероховатой кожей, — узкими, толстыми ремешками сложнейшей вязки, крестовина украшена гербом рода Вейа, тускло поблескивающее, заточенное до бритвенной остроты, лезвие — вот он, меч моего рода — «Крыло полуночи». Учился я с его точным — почти — подобием. Кто бы из Грутов позволил бы кому-то из Вейа учиться с «Крылом» и кого бы, кроме — своего каждый — Грута, они послушались! Я часто заходил в свою оружейную комнату, но со стены снимал «Крыло полуночи» очень редко. Сейчас я присмотрелся к лезвию — излишне придирчиво — и заметил по всей длине клинка, даже на режущей кромке, несколько более темных, чем тускло блистающий меч, пятнышек, словно бы вкраплений. Провел внешней стороной указательного пальца по лезвию в одном из таких мест — ничего… Покосился на Грута и перевел взгляд на меч. «Что это?» — немой вопрос, не ставший укором, так как мысль о небрежении Грута, которая привела бы клинки оружейной к порче, пришла бы мне в последнюю очередь.