Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Время тянулось шлангом. За окном стемнело. Выкатилась луна. Улицы спрыснул дождь, перестал и зарядил снова. Пешеходы семенили домой с работы, скрываясь под зонтами и обвислыми шляпами Москвошвея. Повизгивал пес от скуки. Комиссия продолжалась.

Отпыхтев четыре часа баталий, не приведших ни к каким выводам, на закуску перешли к проекту иллюминации, что могло занять еще битый час — и заняло бы его, если б наконец не пригласили к столу, благоразумно накрытому в смежной зале. Воздух наполнил запах лососины и сервелата. Время заторопилось.

— Ну, товарищи, да… заслушав, значит, доклады… с учетом замечаний комиссии… предлагаю проект одобрить! Кто «за»?

Краткие прочувственные аплодисменты.

Недели три до того, в пасмурный сентябрьский день во дворе музея заложили первый камень утилитарно-величественного сооружения, которому предстояло осенить грядущего «Коммуниста», но, спаси-сохрани! — не превзойти его, чтоб высокая, утвердившая проект длань, не утвердила еще что-нибудь недоброе на счет зарвавшихся созидателей.

Около четырех по полудню уже сгущались серые тени, солнце сидело за облаками, и погода стояла преотвратная. Мелкий как кошачья слеза дождик сек прохожих с разных сторон, непрестанно меняя направление. Лошади за оградой угрюмо смотрели на грязные копыта и не сразу двигались с места, когда извозчик дергал за вожжи. Милиционер в клеенчатом дождевике уныло горбился в будке, словно изваяние скорбящего в нише склепа. Удивительной стойкости женщина, опоясанная шерстяным платком, торговала у ворот сладкой ватой — от ее тележки доносился запах жженого сахара, зовущего, сбивая с панталыка, на променад. Хотелось датского хюгге 179 179 По-датски «hygge» — «уютность». — у камина, со стаканчиком клюквенной настойки и куском баранины на тарелке.

Партактив, штаб (с пошлыми цветками в петлицах) и прочий музейный люд построились у неглубокого котлована, следуя природному влечению масс с неэвклидовой геометрии. Параллельные тут бодро пересекались, окружности не делились на «пи», общественники-организаторы сбивались с ног, ровняя неуклюжие построения, и шипели на недотеп, не соблюдающих строя. Кепки и шляпы, утратившие от влаги форму и свисавшие на головах лавашами, покачивались, хаотически перемещаясь между рядами.

Какой-нибудь немолодой осетин, родившийся до исторического материализма, буде пришло ему оказаться там, обронил бы философски: «Отара…» — и ушел прочь заниматься полезным делом. Людям с высшим образованием такая вольница недоступна. Притиснутые драконом трудовой дисциплины, они радуются начальственной речи под холодной осенней моросью, простуженно хлюпая носами, отринув мыслительный процесс как ненужный и дела как второстепенные.

— Товарищи! — неслось над мокрыми головами музейных и «шишкой» из Наркомпроса Володаром Семеновичем Нежнейшим, страдающим базедовой болезнью, которого все хотели рассмотреть, будто волосатую даму в цирке. — Сегодня мы закладываем…

Тут порывом ветра качнуло плакат с изображением будущего колосса. Электрик Захар, распластавшись поползнем по фанере, не дал ему рухнуть в лужу. Оборванная фраза директора в итоге прозвучала неоднозначно: хотелось уточнить, кого именно и в каком деле решили «заложить»?

— Закладываем! — не сдавался Вскотский. — Будущее, товарищи, всей исторической науки, поставленной на службу коммунизму!

Глубину постулата смог оценить лишь Илья, видавший последствия его воплощения. Чего только не поставили на службу, а победила опричнина, затем бюрократия, а после все вернулось на круги своя, воздав алчной обезьяньей природе. Республиканские царьки расползлись по своим уездам, подозрительно зыркая друг на друга, приплясывая под банджо ковбоя-Сэма. Держава по краям обвалилась. История щелкнула затвором, обнулив счетчик в девяносто третьем — и стало нам не тысяча лет во Христе, а «18+» под палящим солнцем. Страна с выкорчеванной памятью только что окончила вуз и судорожно ищет себя во взрослом мире, словно безумная, впавшая в детство старуха с факелом. Наследие былой империи в нас, ободренных ценой на нефть и успехами шоу «Голос», не бредящих чем-то большим, чем воскресный поход в IKEA, — подобие первородного греха, о котором слышали, каялись даже, но лично не участвовали… Впрочем, мы отвлеклись.

— Интересно, если… — начал сдавленным шепотом Нехитров, но не договорил, потому что порывом ветра ему в рот внесло подлый березовый листок, который мгновенно прилип к небу.

— …передовые работники музея! — неистовствовал Вскотский, стоя на дощатой трибуне у края залитого водой котлована.

— Тьфу, зараза! — выплюнул лист Нехитров, точно попав в конец директорской сентенции, надломив этим шквал аплодисментов, уже заготовленный коллективом.

Получилось не очень. Многие посмотрели на него с укоризной, а некоторые даже со злостью. Ему не оставалось ничего другого, как вдруг, замахав руками, разразиться приступом кашля: мол, продолжайте-продолжайте, не обращайте внимания — и демонстративно отплюнуться от несуществующего комка мокроты.

Вскотский пристально посмотрел на бунтовщика, и, видимо, удовлетворенный пантомимой, продолжил, ввернув: «Не щадя сил и здоровья!» — в начало следующей фразы. Так кашляющий ложно Нехитров стал символом трудового героизма.

Речь директора наконец иссякла. Грянул сводный оркестр.

«Первый камень» — кусок гранита, нарочито грубо отесанный, крупный и незатейливый, с выбитой на нем датой, — был спущен в котлован на веревках, отчего церемония досадно напоминала похороны. Илья никак не мог отделаться от мысли, что булыжник этот — вовсе не булыжник на самом деле, а гроб какого-то партработника, столь ответственного и стойкого, что он сжался, достигнув еще при жизни гранитной плотности, а если бы прожил еще немного, то превратился бы в единственную во вселенной черную дыру с портфелем и значком Наркомпроса.

Все закончилось около семи в каком-то инфернальном дождливом сумраке докладом Каины Рюх о задачах массовой культуры. Перед ней выступило едва ли не полмузея, как на доброй казацкой свадьбе, даже Илья двинул десяток слов, судорожно выискивая бодрящее и звонкое в лексиконе. Отчего-то крутилось и лезло на язык: «Эй, Спартак — давай вперед, вся Москва победы ждет!», — что имело бы, наверное, определенный успех, но продлился бы он недолго, и закончился голом в свои ворота. В итоге он отчеканил: «Оправдаем доверие коллективу!», — и вернулся на место, сам не свой от сказанной ерунды.

Впереди маячило худшее: купол, будь он неладен, нужно было как-нибудь, да построить, и отвечал за это никто иной, как он — Гринев, прибившийся к чужому островку времени и до сих пор с него не отпущенный. Глубина печали его в эту секунду была невыразима, к желудку подкатывала тошнота от страха провалить стройку, и еще большего — остаться в тридцатых до конца дней. Вдобавок ему казалось, что в его голове поселился кто-то еще, претендующий на жилплощадь и собственный взгляд на вещи. Хотелось открыть ее и проветрить, но мешало подозрение, что квартирант прицепился крепко и удержится, если что, а вот его-то, истинного Гринева, выдует как бумажку вон. Человек сведущий назвал бы это «кризисом самоидентификации», от которого, как известно, помогает водка и долгое сидение в бане.