Ефим Гаер - Спрятанные во времени

Пока Илья занимался своими мыслями, прозвучал «отбой». Собрание с дивной скоростью рассосалось. Уже через минуту они с Нехитровым стояли вдвоем на мокром дворе, как три тополя на Плющихе, утратившие товарища. Плакат, оставленный без присмотра, немедленно рухнул в лужу.

— Зайдем куда? — предложил Нехитров, нахохлившийся как грач.

Плащ его был устроен каким-то особым образом, так что за оттопыренный воротник непременно попадала вода, как он его ни поправлял. Достав из портфеля шарф, он обмотал им шею до подбородка, тихо пожелав Вскосткому издохнуть в корчах на Красной площади.

— Как то? — осведомился Илья.

— Опрокинем по рюмке в теплом углу. Я прям окоченел. И жрать охота, сил нет.

Илья пошевелил холодными пальцами в ботинках, философично воззрился на душевные пажити, подмоченные осенней хлябью, и, все взвесив, скомандовал:

— Веди! Хочется напиться и все забыть.

Хорошо бы предупредить Варю, мелькнуло у него. Но он тут же себя одернул: с каких это пор он так обабился, да еще при чужой, в общем и целом, жене, что непременно должен отпрашиваться? Напиться, напиться и напиться! — как говорил… или не говорил… или не он. Короче, «день добра» — праздник веселой пятницы!

Они вышли за ворота музея, где, как на грех, теперь не стоял ни один извозчик. Последний на их глазах сцапал гражданина Кудапова и умчал куда-то — вестимо, к коммунальному очагу с борщом и водкой, отмерянной в графинчике «вот по сюда и ни-ни» умной женой. Кричать было неприлично, а главное бесполезно. Пришлось тащиться пешком по лужам, ободряясь мыслью быть скоро в волшебном месте.

Хотя кое-где места эти попадались, неугомонный Нехитров вел, и никак иначе, в примыкавший к Сретенке переулок, до которого они тащились сорок минут, совершенно промокнув и озверев от холода.

Заведение без вывески, куда они столько шли, располагалось в старом купеческом доме, со времен изгнания владельца, видно, не подновляемого. В сумерках залитый дождем он казался совершенно заброшенным, ждущем со дня на день бульдозер. Ни одно окно не светилось, кроме малюсенького лючка у тяжелой двери. Лишь вблизи становилось ясно, что этажи обитаемы, только не напоказ, а дело в тяжелых плотно пригнанных ставнях, перечеркнутых ржавыми полосами. Дверь на массивных петлях была под стать им. Судя по всему, кто-то, превративший этот дом в крепость, старательно поддерживал вид упадка не только самого здания, но и места вокруг него — на замусоренных вытоптанных газонах, поросших чахлым кустарником, никто бы не захотел устроить пикник.

Илья с недоверием вошел внутрь, надеясь, что Нехитров знает, что делает. Вспомнилась сцена из незабвенного фильма: «Теперь Горбатый! Я сказал: „Горбатый“!».

В общей зале, где они взяли столик, выцветшие обои «в розу» со следами когда-то висевших на них картин контрастировали с обстановкой заштатного кабака. Дым, хоть топор вешай. Публика за столами — конченые бандюги. Одним словом, воровская малина, оформленная со сценическим М. ством. Илья не ожидал увидеть такое в советской России, да еще под боком у стен кремлевских, но факт остается фактом.

— За каким хреном мы сюда притащились? Гадюшник какой-то, — прошипел он на ухо компаньону, на что тот лишь поднял указательный палец, улыбаясь как Мона Лиза.

В зале орудовал половой — бритый «ежиком» парень лет двадцати с лицом батрака-волжанина, длинными безвольно болтавшимися руками, одетый в льняную рубаху и клеенчатый фартук. На полках за низкой стойкой мерцали ряды одинаковых бутылок с рукописными этикетками, названия на которых хотелось закончить жирным знаком вопроса. Там же на козлах лежал бочонок литров на пятьдесят с латунным носом, капавшим по чуть-чуть в ведро пенной жижей. В камине с вырванной полкой вяло клевал поленья огонь. И в воздухе стоял тяжелый запах подвала, курева, пота и близкой кухни. Освещала сцену пятирогая бронзовая люстра, начищенная до блеска — кто-то определенно питал к ней слабость.

В пику обстановке, на столе как по волшебству появились скатерть, запотевший графинчик и хрустальная розетка с грибами, переложенными луковыми кольцами. Нехитров с удовольствием потянулся, выловил один вилкой, кинул в рот и посмотрел на Илью, обсасывая что-то в уме, но не успел и слова сказать, как на скатерть приземлился окурок. Пара низколобых мужиков за соседним столиком пьяно загоготали, глянув на них, и тут же отвернулись, чтобы досадить половому. Следующие несколько минут они гоняли его туда-сюда с какими-то мелочными придирками, щедро матерясь и роняя на пол посуду. Тот безропотно сносил козни. Остальные посетители не обращали на происходящее ни малейшего внимания.

Когда «героям» наскучило измываться над половым, один из них встал, подошел, шатаясь, к Илье и толкнул его в затылок ладонью. Илья вскочил, опрокинув стул, и повернулся к обидчику. На него уставилось два мутных глубоко засунутых в череп глаза из-под нависающих балконом бровей. Молодчик в анораке, бывший кило на тридцать тяжелее Гринева, плюнул ему на галстук и явно нарывался на драку.

Илья не был крепышом, но кое-что усвоил с детства, пропадая пропадом в петляющих московских дворах, полных гопоты и прочего сброда. Например, бей первым, даже если сомневаешься. (Особенно, если сомневаешься.)

Неловким, но точным движением, которое бы освистали в боксерской лиге, он въехал кулаком в нос обидчику, заставив того откинуться, повернувшись боком к противнику, — вечная ошибка неумелых бойцов. Тут Илья прицельно, вложившись весом, ударил сверху вниз по открытому уху неприятеля, отправив того в нокдаун.

Второй с матами схватился за стул, но тут же без видимых причин осел на пол, по-детски всхлипнув. Над ним стоял половой с безразличным рыбьим лицом, с каким разносил заказы. В руке его мелькнула и мгновенно исчезла серая свинцовая грушка. Оценив взглядом первого, стонавшего под столом, парень выглянул в коридор и тихо свистнул кому-то, затем тут же без послесловий принял из-за стойки поднос со штофом и отбуксировал его к столику в углу, где неспешно и чинно резались в очко.

Беззубый урка, мучавший губную гармошку, одобрительно подмигнул Илье и жахнул «Оду к радости» Баха, под которую из-за шторы явился угрюмый, похожий на садового гнома бородач и сначала вытолкал первого — с расквашенным носом, добавив ему под дых, а затем выволок за руки второго, лежащего без движения на полу. Обыденность и четкость, с которой он все это сделал, производили впечатление. Во взгляде его Илья отметил что-то такое, после чего хотелось вести себя примерно, а еще лучше — убраться вон. Поддавшись драматической нотке, назовем это взглядом палача, способного без терзаний подвесить человека на дыбе, выпустить кишки, теми же кишками и придушив, а после выпить чаю из кружки «Лучшему в мире папе!».