Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Страх поднялся в Уне жарким клубком. Страх и злость — она не знала, что больше — заполнили её с ног до головы, излились головокружением и колотьём в пальцах. Она вырвалась из объятий матери, выпрямилась и вытянула руки, без какой-либо надежды посылая этот жар во врага — прямо ему в грудь, в простую медную застёжку плаща.

Звуки стихли, и время замерло. Воздух задрожал и качнулся маревом; Уна зажмурилась от золотой вспышки. Огненный шар — большой, размером с ребёнка — соткался прямо из пустоты над её ладонями, из её страха, боли и ненависти, из сотен невысказанных вопросов. В следующий миг всадник с воплями выронил и щит, и меч: он горел заживо. Плащ и грива коня тут же превратились в бьющий пламенем факел.

Уна обернулась. Мать смотрела на неё в упор; её карие глаза были немы, как пустые страницы дневников. Уна недолго выдерживала этот взгляд.

Она никогда не чувствовала такого опустошения, такой всеохватной слабости — из неё будто выпили жизнь. Сердце билось с отчаянными усилиями, грудь распирала тошнота. Ноги больше не держали Уну — и она рухнула на колени, едва попытавшись шагнуть.

Над дорогой раздался долгий вскрик муки, но кричал не подожжённый всадник; наверное, он уже мёртв. Кричал дядя Горо.

Уна видела, как враг в плаще медленно — так медленно, даже красиво — вытягивает из тела дяди лезвие. Как заалевшая сталь покидает плоть с мерзким чавкающим звуком. Она показалась прямо из живота, эта сталь — точно сытая змея… Уна вспомнила, как читала в книгах по зоологии о чёрных феорнских гадюках. Их яд легко убивает взрослого мужчину.

Взрослого мужчину. Дядя Горо зажал рану руками, клонясь вперёд; от крови перчатки стали бордовыми. Он не прекращал кричать — это было почему-то ужаснее всего.

Второй удар поразил его в грудь, и крик оборвался.

Но и сам убийца уже не держался в седле: маленькая молния с треском прожгла ему плащ, войдя точно между лопаток. Другой всадник жалко захрипел, расставаясь с оружием: ещё одна молния прошлась по его запястьям, вынудив выронить меч со щитом. Запахло горелой плотью. Тугой бледно-синий вихрь откинул назад капюшон мужчины и лентой обвился вокруг горла. Всадник побагровел, его глаза почти вылезли из орбит. Воспользовавшись шансом, Эвиарт пырнул врага мечом в грудь, пока тот сражался с призрачной удавкой.

Потом Уна услышала нежно-гортанный крик на чужом языке и в нескольких шагах от себя увидела ту женщину-Отражение с постоялого двора. Она спешилась и стояла рядом с лошадью, воздевая руки. Её растрепавшиеся волосы теперь напоминали причудливое малиновое облако. Женщина кричала что-то мальчику, который серой тенью скрылся в осиннике — должно быть, бежал к лучнику на холме. Широкоскулое, по-кошачьи округлое лицо колдуньи исказилось в гримасе. В глазах цвета серебра сверкала ярость.

Эти глаза были последним, что видела Уна. После её сердце всё-таки остановилось — странно, точно шестерёнки в сломанных часах… Всё чернилами залил мрак — пустой и потому невозмутимый.

— Уна, очнись! Уна!

Крики матери, кажется, уже обратились в жалобный шёпот — наверное, у неё тоже не осталось сил. Вслед за этими криками Уна расслышала (именно расслышала, а не почувствовала) гулкий стук собственного сердца. Она не сразу поняла, откуда идёт этот диковинный, чужой звук.

Дымка перед глазами неспешно расходилась, обнажая небо с бледным наброском луны — хотя солнце ещё не ушло до конца — и сумеречный свет. В тело будто вшили пару скал из предгорий. Может, так чувствуют себя горы, пробуждаясь во время камнепадов?…

Глупая мысль. Неуместная и детская. Уна вспомнила, что произошло — и ей захотелось, чтобы сердце снова замолкло.

— Мама, — губы пересохли, и разлепить их удалось лишь с усилием. Волнистые каштановые пряди касались лба Уны; они сладко пахли розой и ванилью. Уна потянулась вперёд, чтобы обнять мать. Та помогла ей приподняться, но потом сразу отстранилась. Уна обнаружила, что её положили прямо на землю у дороги; по краю плаща уверенно полз муравей.

— Жива, — выдохнула мать, подавляя новое рыдание. Она подняла глаза и посмотрела на женщину в сером балахоне — та стояла поодаль, протирая своё зеркало лоскутком. Над её плечом вился огонёк — совсем крошечный, он залил весь участок тракта мягким голубоватым свечением. Мальчика (её сына, брата, просто спутника?…) нигде не было видно. — Спасибо. О боги, спасибо Вам.

— Мне кажется, не за что, — тихо и грустно сказала женщина. Уну во второй раз поразило, как гортанно-мурчащие нотки в её голосе сочетаются со звонкими. Не менее непривычно, чем малиновые волосы. Она очень чисто, с едва заметным акцентом говорила по-ти'аргски. — Девушке уже ничего не угрожало, а Вашего родича я не успела спасти. Мы так поздно подъехали. Мне жаль.

Уна встала, стряхивая с платья пыль и мелкие камешки. Смысл сказанного не сразу дошёл до неё… Дядя Горо.

Нужно оглянуться. О боги, можно ли не оглядываться?…

— Смотри, — приказала мать, стиснув ей локоть. — Он погиб, как герой. Он не уронил чести Тоури.

«Не уронил чести»… К чему здесь это? Почему-то Уне подумалось, что тётя Алисия на месте матери просто выла бы от горя, не умея выдавить из себя ни единого высокопарного слова.

Она и будет так выть, когда узнает.

Уна оглянулась. На другой стороне дороги, под стволами нижних осин, шипел и ругался от боли Эвиарт; Савия, опухшая от слёз, перевязывала ему раненое плечо. Заросший холм над ними уже потемнел и казался почти чёрным, полным угрозы. Свет голубого огонька не добирался до его вершины. Почему правда всегда открывается не вовремя?

Рядом с Эвиартом комом валялась его рубаха и его кожаная куртка, обшитая железными пластинами… У дяди была точно такая же. В этот раз он решил поехать в Рориглан без доспехов — да и правда, зачем они ему, лорду, в родном наместничестве и в мирное время? Он не ждал никаких нападений. С обычными грабителями в лесу или на тракте он справился бы и так, а личных врагов в Ти'арге у него не было.

Или были?… Те всадники — точно не простые грабители. Уна вспомнила, как слаженно и чётко они двигались, дрались, погоняли лошадей, как дождались их в засаде. Запланированная работа. Размеренная. Спокойная.

Так же безмятежно крестьяне Делга и Роуви косят траву и пропахивают поле. Так же Бри протирает тарелки на кухне или помогает матери-поварихе замесить тесто для пирога.

В грудь Уны склизким червём вернулась тошнота. Она заставила себя посмотреть ещё дальше — в нескольких шагах от оруженосца и служанки лежало что-то тёмное, завёрнутое в гербовый плащ… Окровавленное.

Она хотела подойти поближе, но её всё ещё пошатывало от слабости, а ноги и руки были словно чужими.