Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Шун-Ди поразмыслил и согласно вздохнул.

— Ну что ж, я не против. А вот одному кровожадному менестрелю труднее будет с этим смириться.

Уна ещё раз перечитала рецепт зелья, от которого должны были возрасти сила и ловкость человека. Впрочем, и не только человека — любого живого существа (если бы, к примеру, Отражению, агху или оборотню с западных земель вздумалось сделать глоток). По словам Индрис, этот «простенький отвар» часто использовали в древности, чтобы укрепить воинов перед битвой. По секрету колдунья добавила (она вообще любила припечатывать свои фразы вензелем «по секрету», понижая голос до мурчащего шёпота; Уну в первые дни нередко раздражала такая манера), что даже альсунгские военачальники и двуры в подобных случаях не гнушались магией. Хотя, конечно, «громкая версия» — сведения, оставленные для менестрелей и летописей, — говорила совсем о другом. Зверская сила альсунгцев, их неудержимая жестокость в бою, успешные набеги на Ти'арг и Минши объяснялись лишь воинским даром и помощью богов.

Уна вспоминала тех немногочисленных альсунгцев, с которыми ей доводилось мельком сталкиваться в Академии и Меертоне, и удивлялась такому лицемерию. А Великая война и королева Хелт — один знаменитый захват Хаэдрана с морским чудовищем чего стоил? И хватает же теперь совести у короля Хавальда клеймить всех магов «чернокнижниками» и «проклятьем Обетованного»…

С другой стороны, разве поведение ти'аргских лордов — не большее лицемерие? Присяги каждого из них, и её семьи, Ледяному Чертогу — сквозь стиснутые зубы, через боль и позор?

И то, что делает наместник Велдакир. Странно, но именно нескончаемый, на толстый свиток, рецепт якобы «простенького» отвара воинской силы заставил Уну впервые задуматься о том, что за человек наместник. Говорят, раньше он был обычным лекарем. До какой же степени нужно измениться, чтобы творить с людьми такие вещи? Такие, как с безвинным дядей Горо и Риартом Каннерти — пусть даже только по убеждённости Индрис…

Наверное, до такой же, до какой изменилась она сама.

Палец Уны замер на одной из строчек рецепта, и Индрис решила, что её озадачил ингридиент. Маленькая смуглая рука по-свойски обхватила край столешницы.

— Что-то не так, Уна? — (уже с неделю назад из речи Отражения исчезло насмешливое «миледи»). — Это обычная ежевика. Её тут полным-полно.

Уна перечла полувыцветшую строчку, а потом и следующие за ней. «Листья ежевики, собранные лично волшебником или травником в третью или седьмую ночь лунного цикла. Волшебник или травник должен высушить листья и измельчить их в порошок серебряным орудием. Вес листьев составляет половину от веса мяты и кленовой коры, взятых вместе. При большем весе мышцы и связки воина перенапрягутся, и он может пострадать».

— Строгие пропорции, — пробормотала Уна, стараясь не вдаваться в то, как такое вообще возможно. Индрис кивнула, заправив за ухо пушистую прядь — её волосы из благопристойных тёмно-каштановых уже превратились в винно-красные.

— Пропорции — главное при изготовлении зелий. Всякое их нарушение приводит к гибели целого. Я выбрала этот рецепт, именно чтобы приучить тебя к внимательности и аккуратности. Он несложен, но для этого идеален. Мы всегда предлагаем его способным ученикам.

Явно только «беззеркальным», подумалось Уне. Трудно представить, чтобы мать учила Гэрхо «внимательности и аккуратности» — а если и учила, то безуспешно.

Она, конечно, не стала произносить это вслух.

— Ни разу не встречала ежевику в окрестностях замка.

— Зато я встречала, — улыбнулась Индрис. — В осиннике за западной стеной, у усыпальницы вашего рода. Через две ночи как раз будет нужная…

— И я пойду собирать ежевику? — спросила Уна, чувствуя в себе детский азарт и немного его стесняясь. Правда, смущает место: имеет ли она право так быстро тревожить отца и дядю Горо своими, как выражается мама, «заумными игрушками»? Имеет ли право предаваться чему угодно, помимо скорби?… Её новое зеркало вздрогнуло, всей рамкой вжимаясь в пояс; Уна ещё не привыкла к нему и испуганно выдохнула. — Мне не хотелось бы идти одной. В первый раз, по крайней мере.

— Я пойду с тобой, если хочешь, — просто сказала Индрис. — Но вообще посоветовала бы тебе пригласить леди Мору.

Уна нервно усмехнулась и отодвинулась от колдуньи. Она просто не знает, о чём говорит.

Или всё-таки знает?

Порыв ветра из окна, принёсший запах зелени и влажного камня, пролистал страницы книги о травах и животных Ти'арга. Ежевика, значит… Уна вздохнула.

— Она ни за что не согласится.

— Да ну? — Индрис с сомнением цокнула языком. — А я почти уверена, что согласится. Вам давно пора поговорить начистоту.

— О моей магии или об убийцах на тракте?

— И о том, и о другом, — серебряные глаза Отражения изучающе прощупывали лицо Уны — опять. — Но вообще-то я имела в виду третье… Самое важное. Ты знаешь, о чём я, Уна. И сбор ежевики отлично подходит как повод.

Уна опустила глаза, стараясь удержать сбившееся дыхание. Несколько дней назад на одном из занятий их с Индрис беседа вдруг стала особенно откровенной. Наверное, этому поспособствовало отсутствие Гэрхо: мальчик-юноша унёс свою юркую костлявость на кухню — якобы чтобы помочь слугам с ужином, но скорее уж (как подозревала Уна) чтобы стянуть побольше кусков сладкого пирога и продолжить опустошать запасы варенья. Если бы мать знала, как вольготно Отражение чувствует себя на кухне и в кладовых Кинбралана, ему бы не поздоровилось. Никакая магия не спасла бы.

В том разговоре Уна призналась, что часто видит странные сны — то о прошлом Обетованного, то о родных и знакомых, то вообще непонятно о чём. «О, ночные кошмары — постоянные спутники Дара, когда он пробуждается. Тем более, если он так силён и крепок, как твой. Так что даже не пробуй беспокоиться об этом», — беспечно утешила её Индрис, выхватив пару кислых вишен из миски на столе. На вишнях они прорабатывали чары невидимости — те самые, в которых Уна позорно провалилась с кольцом. Оказалось, что дело просто в объекте: чем он жёстче и больше, чем сложнее будет протекать заклятие. Конечно, ни в одном из доступных Уне источников нельзя было встретить таких рекомендаций. Вообще, рядом с Отражениями многое в магии начинало казаться более ясным и каким-то… чуть ли не повседневным, домашним. Уна привыкла к почтительному трепету перед тайнами волшебства, но сейчас он исчезал, уступая место чему-то новому. Другому отношению, для которого ей пока трудно было подобрать имя.

Тогда Уна впервые за долгое-долгое время (если не считать зарождения зеркала — ошеломительно яркого воспоминания и самой большой загадки в её уроках) расслабилась; ей захотелось окунуться в доверие к Индрис, как в тёплую ванну, и наконец-то рассказать ей то самое, тревожное, до сих пор нагонявшее жуть. Уна поделилась своим сном об отце, мёртвой лисе и розах. Она говорила спокойно, скупо и без лишних деталей роняя слова, но щёки горели, а сердце билось часто-часто, точно у влюблённой. Индрис, как всегда, пристально наблюдала за ней, а затем спросила: «А к чему склоняешься ты сама? Принять это за Дар или за собственные страхи?»