Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

— Ну конечно, и ты… Ещё пара дней, и отчаливаем. Милорд не сказал тебе? — Ривэн покачал головой, и Вилтор, пожав мощными плечами, прикончил булку. — Он особенно настаивал, чтобы ты ехал. Сказал, что ты там пригодишься ему… Я забыл, почему именно ты. Что-то связанное с его дочерью, леди Синной. Боится он за неё: Альсунг, Ти'арг, то да сё, а сам-то в Энторе, она в замке вечно одна… Может, хочет включить тебя в её личную охрану… — отвернувшись от родителей, Вилтор ухарски подмигнул. — Я бы вот не отказался. Ты же ещё не видел её, верно?

Ривэн, конечно, не был знаком с Синной эи Заэру: будучи незамужней, она не жила при дворе. Но многое слышал — а ещё видел у милорда её портрет. Ведьмински рыжие, как пожар, волосы и отцовские глаза-угли… Он уже понял, что художники часто льстят женщинам-аристократкам, но в этом лице была не только и не столько красота. Что-то особое, томительно-тревожное, похожее на зуд под кожей в тот миг, когда запускаешь руку в чужой карман. А Ривэн знал, что не способен этому противиться.

Они являлись Альену ещё несколько раз. Обычно — по ночам, когда приходила его очередь нести караул, так что невозможно было даже доказать себе, что он не сумасшедший, призвав в свидетели Бадвагура. Они принимали разные обличья — от прекрасных, как то крылатое создание, до уродливых чудищ, казавшихся насмешкой безумного ваятеля. Однажды Хаос облачился в бледную плоть вампира, жаждавшего крови; изучая некромантию, Альен сталкивался с подобными существами — искусственно созданными, несчастными, боявшимися солнца. Но этот кое в чём и отличался от них: он был силён, уверен в себе и глумлив, как все тени Хаоса. Почти все они вступали с Альеном в издевательские беседы, называя его своим повелителем, но любые магические ухищрения презрительно игнорировали.

А ещё им особенно нравилось выматывать его, обращаясь в продолжения его снов — принимая облик отца, Алисии, Ниамор или кого-то ещё из Отражений. На внешность Фиенни тени, впрочем, пока не покушались. Альен даже представить не мог, что станет делать и думать, если такое случится. Наверное, уже без всяких шуток сойдёт с ума.

Подходила к концу третья неделя их путешествия. Клячу из Овражка пришлось отпустить — не привыкшая к горам, она переломала бы себе ноги. Альена угнетали голод (еды, несмотря на богатства агха, не хватало: на определённой высоте как-то очень резко, в пару дней, кончилось любое человеческое жильё), холод и постоянное чувство собственной нечистоты (помыться, естественно, было негде). Покидая Домик-на-Дубе, он не думал, что это вообще может его беспокоить, — но, к его досаде, выяснилось, что очень даже может. Как и отсутствие снадобий. Альен терпеть не мог чувствовать себя от чего-нибудь зависимым — а таких «чего-нибудь» обнаруживалось, увы, всё больше и больше.

Даже благостность Бадвагура с его отрешённой погружённостью в мастерство потихоньку начинала раздражать Альена — и это ему тоже совершенно не нравилось. Чем больше он уважал агха, тем больше убеждался, что не имеет никакого права считать его другом. Они мало говорили, и для взаимопонимания хватало теперь пары жестов — но это не скрашивало слишком ясного обоим факта: Бадвагур исполняет свой долг, и в отношении Альена он — кто-то вроде конвоира, сколько бы они ни разыгрывали что-то более благородное. Он ведёт Альена в место, где его, скорее всего, убьют, если он не исполнит невозможного. И смерть Альена не подкосит его — он останется тем, кем был. Непревзойдённым мастером-резчиком, чужим среди своего народа. Останется в своих камнях и своём прошлом.

По крайней мере, так всё это виделось Альену.

Внизу, в долинах и предгорьях, уже вовсю пылала осень, но на этой высоте снег лежал круглый год. Бадвагур отлично знал тропы, и шли они по наименее отвесным местам, счастливо избегая коварных провалов и кампенадов, что время от времени грохотали вдали. Но к концу каждого перехода тело уставало до бесчувствия, разреженный ледяной воздух раздирал лёгкие, а ноги просто отказывались взбираться на ещё большую высоту, нащупывая почву под сугробами, местами доходившими до колен. Просушивая вечерами сапоги и заново перематывая окоченевшие, израненные ступни, Альен ощущал, что делает нечто совершенно бессмысленное.

Зато Бадвагур, судя по всему, наслаждался каждым мгновением. Громоздившиеся вокруг пики скал, заснеженные валуны, чистые холодные небеса, топоток и блеянье горных коз, метавшихся в поисках травы — всё это быстро наскучило Альену, ему же никогда не могло наскучить. Он уставал не меньше, но будто и этой усталости радовался, с упоением шлифуя на привалах свои статуэтки. Каждое движение его коренастого неуклюжего тела говорило: «Я дома, я агх, здесь я король — не страшны мне ни людская власть, ни людская магия». И Альен, признавая святость его правоты, не лез с рассказами о тенях. Только спрашивал — молча, обращая к спутнику обветренное в метелях лицо: скоро уже? И получал такой же немой ответ: скоро.

И верно: в один из вечеров, когда поднялась особенно сильная буря (Альен даже всерьёз задумался, уж не колдовского ли она происхождения: озверевший ветер сшибал его с ног с такой силой, точно весил некромант не больше снежных змей, гонимых с вершин), они развели костёр в укромной пещере, о которой очень вовремя вспомнил Бадвагур. Вскоре что-то неуловимо изменилось в выражении его глаз, и из-за рыжеватой бороды раздался вздох, перекрывший завывания бури снаружи. Альен посмотрел на него с недоумением и уже собрался озвучить свой вопрос, когда прогремел — словно со всех сторон сразу — гортанный вопль: «Катхаган!» — и они оказались в кольце коротких, широких клинков.

Альен не сразу сообразил, но потом вспомнил: Бадвагур тоже иногда поминал Катхагана — в своих не то сдержанных молитвах, не то пространных обращениях. Катхаган — дух и творец гор, тот, кого агхи считают своим создателем. Вдохнувший жизнь в кости земли.

Сейчас Альен почему-то вспомнил об этом с удовольствием. Такие вещи — верования, традиции — всегда и смешили, и успокаивали его. Отвлекали от боли и тяжёлого, сосредоточенного отвращения к себе.

Маленькая пещера до тесноты наполнилась гномами — Альен насчитал шестерых. Быстро и очень грамотно — рыцарям-людям бы поучиться — они образовали круг, ощетинившийся мечами прекрасной ковки. Их лезвия, слишком короткие для человеческой руки, но оттого не менее смертоносные, так ярко и неожиданно отразили дрожащий свет костра, что Альен машинально заслонил глаза ладонью. Агхи, по-видимому восприняв его жест как угрозу, одновременно шагнули вперёд — все как один низкорослые, бородатые, в тяжёлых кольчугах и плащах на меху, с простыми круглыми щитами. Было что-то забавное и одновременно устрашающее в том, как они замерли, присогнув колени, как тяжело дышали из-за надетых на локти щитов. Кончики лезвий почти касались тела Альена, и он, чувствуя покалывающее возбуждение от близкой опасности, медленно поднял руки.