Юлия Пушкарева - Прорицатель [СИ]

— Боюсь, не получится... Поздравляю вас с Теигом, — добавил он, предупреждая дальнейшие расспросы. Улыбку с её лица будто смыло.

— Мей, прости нас. Мы оба думали, что ты умер... Все так думали. Меня хотели выдать за Лерто...

— За часовщика?

— Да.

Повисло томительное молчание, столь ненавистное Мею. Мысленно махнув на всё рукой, он взялся за ручку двери.

— Что ж, удачи вам. Передавай привет Теигу, — и вылетел на улицу, не дожидаясь ответа.

... Он жил дома ещё несколько дней, беседуя о том-о сём с сестрой и матерью, стараясь не замечать испуганные взгляды Эйтона, подыскивая себе работу. Атти и Кейла были счастливы — Атти почти светилась, так что и Мею было радостно, но сквозь эту радость он обречённо понимал, что не может, совершенно не способен здесь остаться, что стал этому месту абсолютно чужим. Он не знал, хорошо это или плохо, но знал, что не в силах это изменить. Он отвратительно спал по ночам — просыпался то от кошмаров, в которых Анна убивала его или умирала сама, то от видений (как-то раз он даже ясно увидел Атти с двумя славными дочерями и не преминул рассказать ей об этом), то от неотвязных мыслей о своей книге. И однажды утром принял решение.

Все ещё спали, что было Мею только на руку: он не хотел драматичных прощаний и искренне не желал кого-то расстраивать. Он зажёг свечу, написал короткое письмо и оставил его на столе, прижав чернильницей. Потом собрал свои пожитки и с лёгким сердцем спустился, чувствуя приятную тяжесть подаренного Анной перстня.

Он шёл, и вокруг бушевало цветущее лето, но в мыслях его была зима — снег, летевший белесой стеной и покрывавший всё вокруг, как кровавые реки после битвы. И не было рядом ни отца, ни матери, ни сестры, ни друга, ни возлюбленной, ни учителя — только он один, наедине со своим Даром. Он шёл и смотрел вперёд, а снег засыпал следы, монотонно отмеряя мгновения.

На главной башне зазвонил колокол. Глухой и протяжный стон металла, поцелованного металлом, волнами растёкся по воздуху и через несколько мгновений повторился. А потом ещё раз, и ещё, и паузы становились всё меньше.

Собственно, в самом звоне ничего необычного не было — Пиарт привык к нему очень давно и слышал несколько раз на дню. И давно возненавидел, особенно когда старания не в меру усердных звонарей Академии отвлекали от работы. Однако в этот раз время явно было непривычное — не завтрак, не обед и не ужин, не праздник, не собрание профессоров. Видимо, что-то случилось; может быть, опять какой-нибудь идиот с начальных курсов забрёл в лабораторию зоологов, пока там никого. Послушав звон какое-то время и напрасно понадеявшись, что он прекратится, Пиарт с мысленным проклятием оторвался от записей. Он как раз занимался описанием интересного экземпляра бурой крестовинки, которую нашёл сегодня утром. Это должно было неоценимо помочь его масштабной работе — той, которую Ректор одобрил совсем недавно как раз из-за чрезмерной масштабности. Но Пиарт с юношества любил замахиваться на большие начинания — и обычно достигал в них успеха, благополучно пройдя в аскетических стенах Академии Ти'арга все стадии от «подающего надежды юноши» и «блестящего студента» до «мастера в своей области» и «наставника молодых дарований». «Молодых дарований», оказавшихся под его началом, он обычно просто не выносил — вспоминал себя в их возрасте и не скрывал отвращения.

Однако, хотел он этого или нет, Академия и ботаника стали его жизнью, главной обузой, заботой и обязанностью с тех пор, как он сделал выбор и принёс обет в день пятнадцатилетия. Теперь, в свои сорок четыре, в ту пору, которую принято именовать расцветом тела и духа, Пиарт был преуспевающим и маститым учёным, состоял в Совете профессоров, возглавлял кафедру ботаники, имел недурные отношения с Ректором, да и вообще прекрасно чувствовал себя в такой совершенно особой реальности, как Академия за Рекой Забвения, древнее сердце учёности Обетованного, когда-то неподвластное королям, теперь же — градоправителям. Студенты по большей части не любили его (кроме совсем уж фанатиков, которые почти перевелись), и он отвечал им взаимностью; коллеги или считали его чудаком, или сами были чудаками куда большими. Пиарт начал свой путь так же, как все здесь — любознательным мальчишкой, родители которого осмелились дать чаду настоящее образование. Его отец владел лесопилкой недалеко от Города-под-Соснами; решение Пиарта остаться в Академии когда-то стало для него, как и для всей остальной семьи, неприятной неожиданностью, но наследником он не был, так что относительно скоро все смирились с этой причудой. Застенчивый и нескладный подросток, он прошёл через все обычные вопросы, метания, сомнения, смутные желания и страсти — и в конце концов успокоился, примирился со своим положением, научился трезво и немного злобно шутить, а ещё ценить хороший гербарий выше хорошенького женского личика.

Так или иначе, теперь он вышел из своей комнаты и, спускаясь по винтовой лестнице, увидел несколько проворно сбегавших по ступенькам младших преподавателей.

— Гарлис! — окликнул Пиарт одного из них — пышущего здоровьем, обычно немного заторможенного историка. Тот оглянулся, кивнул с рассеянной улыбкой и остановился подождать его. — Куда Вы так спешите? Разве горит библиотека?

— Не кощунствуйте, профессор Пиарт, — Гарлис сбавил шаг, и они пошли рядом. Духами от него разило, как от девки. — Я думаю, случилось что-то серьёзное. Вы слышите — колокол всё звонит.

— Ректор уже в роще?

— Наверное, да. Я вышел, как только закончил с делами.

Пиарт демонстративно зевнул. Стёршиеся каменные ступеньки наконец закончились, и бок о бок они покинули башню. Стоял довольно тёплый день, но шальной ветер, шумящий в кронах, немедленно заиграл полами их мантий.

— Не переживайте, я уверен, что там ничего действительно важного. Вы нервничаете, как перед защитой степени.

Гарлис коротко хохотнул.

— Другой на Вашем месте сказал бы — как перед свиданием... Надо же, сколько народу.

И правда — по мере приближения к дубовой роще, традиционному месту всеобщего сбора в необходимых ситуациях, их обгоняло всё больше людей, а за кованой оградой, на пересечении посыпанных песком тропинок, вообще кишел бормочущий сплошной муравейник — сотни студентов и профессоров. А колокол всё звонил.