Диана Ибрагимова - Шепот пепла [РОСМЭН]

Приглаживая длинные патлы, Генхард при любом подходящем случае хвастал, что мамка его была не просто себе портовая угодница, а самая дорогая девка во всей округе. Уж она кого попало не ублажала. И Генхард, значит, появился не от беззубого матросишки и не от бродяги из подворотни, а от богатого соахийца. У кого еще такие волосы бывают? Точно не у белобрысых северян. Черный — признак знатного рода. Стало быть, Генхард почти принц, или кто там у них самый знатный в этой Соахии.

А на Валаар плыть заставил проклятый куценожка. Генхард о таком и не думал. Хотел сбежать подальше, выскулив у Рябого пару-тройку монет. А вместо этого в ногах у него валялся, прося, чтобы взяли с собой на корабль. Ну и взяли. Генхард злился конечно, а делать нечего. Всю дорогу бегал по закуткам, прятался. Лучше на глаза мужикам не показываться, пока порт на горизонте не замаячит. У них, на этих кораблях, кто щуплый, тот и снизу. За девку, значит. Изорвут так, что кишки потом не соберешь. Вот бы куценожке язык вырезали и глаза выкололи. А то зыркает. Спасу нет. И голос этот. До костей пробирает.

Как порченых в столицу привезли, у всей округи мозоли во рту натерлись от болтовни. Слушок даже прошел, мол, сам император на суде будет. Раньше-то уродов по одному ловили и тащили. А тут сборище целое. Может, проклятье какое натворить собрались. Как устроят потоп или засуху, бед не оберешься. Валаарий до этого только один раз на суд приходил. В самый первый, когда жену казнить велел и выродка ее. Неспроста он спустя столько лет снова решился в зал порченых явиться. Заволновался. Испугался, что плодятся, как крысы в амбаре с зерном. Столько времени боролся, а они все лезут.

К бочке куценожкиной Генхард зря подошел, когда в столицу ехали. Хотел в отместку помочиться на него. Крышку приоткрыл, а тот взглядом впился и давай шептать. На суд, мол, с нами иди. Ну и пришлось опять в ногах у Рябого кататься. Еще и под ребра словил. Во второй раз. Но Генхард не червяк безродный. Своего добился. И стоял теперь гордый посередь здоровенной залы. Рот раззявил от удивления и голову задрал.

Потолок был такой высокий, что если корабль сюда затащить, мачты даже до разноцветных стекляшек наверху могли не достать. Купол из-за них казался воздушным и узоры красивые получались, особенно, пока солнце не пряталось за облаками. Когда лучи проходили сквозь стекло, на полу мерцали желтые, зеленые и розовые пятна. Такие чудные — наступать жалко. Генхарду хотелось, чтобы они стали расписными платочками. Рассовал бы по карманам, а потом продал за сто монет каждый. Только последний себе оставил. Для памяти. Ну и потому, что принцам положено такое иметь. Тогда пьянчужки с Пепельного перестали бы надсмехаться. И все девки в ногах катались. У сына-то соахийца.

А кругом все белое, чтобы затмение поняло — тут правит день. И стены из светлого мрамора. И колонны, как кости. Одежонка у судей и та одинаковая. А народу-то полно! Забили зал. Не продохнуть. Хорошо хоть Генхарду досталось место почетное — перед круглой впадиной, где, будто в колодце, переминались с ноги на ногу порченые. Отсюда видно было и судей на той стороне, и возвышение, где главный готовился произнести речь, и балкон высоко наверху, где за белой ширмой сидел сам Валаарий. Никому не видный, но грозный.

Генхард прожигал полотно взглядом изо всех сил, надеясь увидеть хотя бы тень императора, и так увлекся, что вздрогнул от голоса обрюзглого старика, кое-как забравшегося на постамент. У главного судьи в животе мог уместиться здоровенный порося. Жирдяй говорил хриплым голосом, задыхался и переводил дух после каждого предложения. У него было противное лицо. Сплющенное, как если бы морду из теста шлепнули об пол, прежде чем прилепить к шее. Казалось, глаза, рот и нос вжались в сальные складки. От такого зрелища впору было морщиться, но Генхард разглядывал старика с восхищением. Он страстно желал стать таким же упитанным, наряженным и важным. Задыхаться от сытости — роскошь. Тратить на одежду столько ткани, что хватило бы троим — богатство.

— …и здесь мы собрались. Без решения покинуть место сие не посмеем. Словом императора нашего и дланью его да свершится пусть суд над грешниками!

Раздробленное эхо заплясало по стенам и затихло. Воцарилась торжественная тишина. Генхард замер от предвкушения. Порченые жались друг к другу, глядя в пол. Куценожек держали на спине старшая уродка и Яни.

Яни… Имя приставучей девчонки ржавым гвоздем вбилось в память. Генхард ухмыльнулся — скоро ее подпалит затмение, и дело с концом. А потом можно на Валааре остаться. Погодка здесь теплее. Народ богаче. И соахийцы бывают часто. Вдруг какой-нибудь узнает в Генхарде сынка и заберет с собой. Главное, уехать в богатый край и уж там зажить, как следует. Говорят, в Соахии принцы все подряд.

— Назовите же свои проклятия перед императором нашим!

Порченые, один другого бледнее, начали по очереди открывать рты и признаваться. Даром только Рябой бил Генхарда. Они сами себя на казнь выставили. Суд короткий получился. Даже жалко. И не пытали никого. Валаарий сидел за ширмой, не показывался, но голос Генхард слышал. Император велел казнь не откладывать. И этой же ночью привязать всех девятерых к столбам. Сначала, ясное дело, опоить хорошенько, вдруг убежать попытаются. Лучше бы убить приказал, но народ суеверный больно.

Все шло хорошо, только заноза в сердце не давала Генхарду вдохнуть полной грудью. Он забыл какой-то приказ куценожки. Слова вертелись на языке, но не обретали форму. Генхард впился взглядом в Астре. Тот словно почувствовал — поднял голову и едва заметно кивнул. Генхарда прошибло волной мурашек.

Пахло той особенной сырой свежестью последних дней лета, когда днем прошел дождь, а к вечеру воздух снова прогрелся, но не успел выпарить из почвы всю влагу. Поля, местами бурые, местами желтые, пестрели куртинами сбросившего седую гриву ковыля, отцветшей ромашкой и молодой порослью полыни. Головки подсолнухов невдалеке налились чернотой и поникли. Дорога, зажатая меж хлебных полей, мягко пружинила под босыми ступнями. Астре вздрогнул. У него же нет ног. Он посмотрел вниз и увидел, как из-под длинных, невообразимо длинных штанин выглядывают стопы. Серые, подобно руке Иремила, они медленно шагали в сторону закатного солнца.

— Я ведь сказал, что всегда буду твоими ногами, — послышался знакомый голос.

Это говорил прах прималя. Сгоревший Иремил нес Астре на себе, как было много лет назад. Калеке захотелось плакать, и он заплакал. Как обычный человек, только слезы получились холодные.

— Я уже умер? — спросил Астре.

— Кто знает. Главное, что я могу нести тебя. Чувствуешь, какая прохладная почва?