Диана Ибрагимова - Шепот пепла [РОСМЭН]

Куль накрыли сверху, и отец с кряхтением поднял его. Слышно было, как мать застегивает ремни. В мешке царила духота, воняло застарелым потом и пылью. Его редко стирали, и на стенках, если провести пальцами, можно было почувствовать шероховатости. Это высохшее повидло от липких ручонок сестры. Она совала его Астре во время очередного переезда, пока никто не видел.

Человек, спавший на лавке у стены, тоже встал. Астре слышал, как он одевается. Родители перешептывались, их прервал голос чужака:

— Наверняка решились?

Вопрос прозвучал резко, даже грубо, и отец тут же начал юлить, как перед покупателями, нашедшими порченый товар.

— Аи, не сомневайся уж! Столько лет ждали, не потащу я его обратно! И с платой не обману! Не зря идем-то, не зря!

Скрипнула дверь. Астре почувствовал прошедший сквозь ткань холодный утренний воздух. Мать, стоя на пороге, окликнула Маито:

— Ты мешок принеси обратно, крепкий он, сгодится еще в хозяйстве-то.

— Принесу, жадная ты жаба, принесу.

Человек, стоявший чуть в стороне, только нахмурился.

Белобрысый от природы Иремил красил волосы то в смоляные, то в рыжие, то в медные цвета. Сейчас он был коротко острижен, до того ходил совершенно лысым, а два трида назад носил патлы до плеч. Стараясь не быть похожим на себя, прималь порой гладко брился, а в другое время отпускал бороду и усы, и тогда глаза его были точно два зеленых болотца посреди дремучего леса. Ныне, заросший густой щетиной, он выглядел на порядок старше своих сорока лет.

У Иремила были причины для перемен. Он вел себя осторожно, никогда не ходил дважды в одно и то же селение. Часто перебирался с острова на остров. Иначе давно бы развеялся пеплом.

Осенью столбы перед городскими воротами пестрели множеством лент. Красные показывали невест на выданье. Желтые зазывали обменщиков и торговцев. Синие — работников. Реже всего встречались белые. В них заключалось желание поговорить с мертвым или унять душевную болезнь. Иремил отвязывал только черные. Такие тряпицы вешали те, кто хотел избавиться от порченых детей.

На памяти Иремила семья Маито была двенадцатой и самой неприятной. Целый трид — двадцать семь дней, пришлось терпеть под боком назойливого злоязычного мужичишку. Маито угомонился, только когда они ступили на тленные земли, где сама смерть шла по пятам.

Последнее затмение провели в небольшой, наполовину ушедшей в песок пещере. Проход забили ветками и камнями. Потом спали, сколько смогли. С тех пор минуло уже много времени, усталость давно давала о себе знать, но Иремил остановился лишь на закате. Он присел и провел по земле шершавой ладонью. Попробовал пыль на вкус: горькая, соленая. Тут же сплюнул и, поднявшись с колен, обернулся к спутникам.

— Здесь.

Хрипота в голосе норовила сорваться на кашель. В горле свербело от пыли и пепла. Недавно Иремил прошел через праховое облако и чуть не задохнулся, пока уговаривал толпу вихрящихся в нем бродячих душ пропустить их. Даже прималю бывало нелегко поладить с мертвецами. В тленных землях выживали только те, кто носил в себе пепел. Иремил отдал сожженным покойникам левую руку, чтобы они могли поселиться в ней и путешествовать с ним в мир живых.

От плеча до запястья по коже Иремила вместо вен ползли трещины. Крови, костей и жил там давно не было. Рука стала темно-серой, цвета опущенной в воду гальки, и каменно-тяжелой. Иремил обыкновенно привязывал ее за спину и иногда покрывал рыбьим клеем, чтобы души не рассыпались песком и трухой и не разлетались во все стороны от ветра. Теперь уже тридень у Иремила не было ни клея, ни мучного сока, ни смолы. Воды и той почти не осталось. Трещины разъедали сухую плоть, и Иремил боялся, как бы чего не случилось. Если конечность отпадет, придется жертвовать что-то другое.

— Аи-аи. Точно ли? — недоверчиво прищурился Маито.

Русоволосый, коренастый, как и большинство северян, он едва доходил Иремилу до груди. У него были глаза торговца: цепкие, бегающие, ищущие. Покупателя, бесплатной выпивки, выгодной сделки или простофиль, которых можно трижды одурачить. В последние дни искра во взгляде Маито потускнела, но сейчас вспыхнула снова.

— Точно говоришь? — повторил северянин с пытливостью пройдохи, всюду ищущего подвох.

Иремил посмотрел на него внимательно, тяжело посмотрел. Взглядом прокатился точно жерновом. Маито сразу как-то осунулся, принялся торопливо расстегивать ремни на груди и животе, чтобы снять бесформенный горб, в котором, как в коконе, сидел его сын Астре. За месяц пути Иремил видел его всего два раза, да и то случайно. Маито не хотел показывать мальчика даже звездам и солнцу. Чем меньше людей запомнит его лицо, тем скорее мир забудет, что Астре когда-то родился. Так считал Маито и поклонялся собственному мнению.

Мальчик был белым и хрупким, словно фигурка из слоновой кости. Иремила завораживали его глаза. Не карие, как у отца, а темно-синие с дымчатыми ресницами. В них запечатлелось грозовое небо. Непроглядное, густое, подвижное. Готовое вот-вот разразиться молниями. И если бы подождать еще лет семь, оно бы разразилось, а пока стихия бушевала только внутри Астре.

Маито морил сына голодом, пытаясь сделать легче, но мальчик все больше пригибал отца к земле. Иремил видел заключенный в Астре свинец. Видел глазами прималя — безумца, хранящего в душе ворох бесполезной начинки из чувств. Эта первобытная шелуха, которую люди начали сбрасывать тысячелетия назад, нашла свое пристанище в Иремиле. Сейчас она скрипела на зубах сродни песку, слизанному с пальцев. А иногда разливалась медом. А порой заходилась набатным звоном, заставляя сердце биться тревожно и неистово.

Иремил чувствовал многое. И то, что под ногами покоятся в мертвой почве съедобные луковицы и то, что Маито уже две ночи терзается желанием задушить сына и двинуться в обратный путь. Каждый раз, ложась рядом с пыльным свертком, он про себя клял спящего в нем мальчика. Но если Астре погибнет здесь, то через год или два он родится снова. Не точно такой же, но с прежней Целью.

Раздумывая об этом, Иремил осторожно поддевал ножом землю, чтобы добраться до сочных побегов — зародышей, которые никогда не прорастут в материнских чревах. В тленных землях они имели вид луковиц. Плотных, белых, полных живительной мякоти. Луковицы эти навсегда замирали в недрах пустоши, готовые в любой момент пустить росток. Но родиться им было уже не суждено, и Иремил ел их без сомнений, зная, что так освобождает души и дает им шанс появиться на свет в другом месте. Съедобны, однако, были только те, над которыми женщины проливали слезы. Потому Иремил и пробовал почву на соль. Неоплаканные зародыши обыкновенно окаменевали: не было смысла тратить силы, откапывая их.