Джон Краули - Бесконечные Вещи

Пока джорданисты поворачивали и поворачивали эти колеса, следуя его указаниям, он комбинировал буквы, транслитерировал и отражал получавшуюся бессмыслицу во внутреннем зеркале, в самой глубине сердца. Душа изучала ее в этом зеркале, где, конечно, она появлялась задом наперед и вверх дном, как при отражении в серебряной ложке; душа изучала и читала ее до тех пор, пока бессмыслица опять не убегала назад, то есть вперед, и наконец находила в ней смысл, сладкий смысл, который мчался по его волокнам и сухожилиям, по переплетениям вен и нервов, переделывая его.

Он был полосатым котенком; потом веткой вяза; серебряной форелью с радужным брюхом, извивающейся в воздухе; раскаленным, рассыпающим искры угольком; серым голубем с рубиновой каплей крови на клюве. На бесконечно малое мгновение он был бесконечным числом вещей, а потом на бесконечное мгновение стал одной бесконечной вещью.

А потом превратился в человека. Маленького обнаженного человека, хотя и не меньше и не обнаженнее, чем на Кампо ди Фьоре. Его звали Филипп Габелльский. Вместо копыт у него было десять пальцев — нет, девять, один minimus [275] потерялся по пути или не был создан во время метаморфозы. Огромная голова с выпученными глазами и большими желтыми зубами. А также большой membrum virile [276] : это и его громкий, пробирающий до мурашек смех были отметинами, которые он впоследствии скрывал, ибо помнил, как много лет назад они спугнули гигантов, восставших против богов, — то есть сил и начал. Он вспомнил эту историю, имена богов и сил, а также имена гигантов. Хорошо известную историю [277] , которую описывали многие древние и современные авторы; она развернулась в нем. Могучий образ вставшего на дыбы, похваляющегося Осла с эрегированным фаллосом — вот образ, который жил в нем, он сам был этим образом.

И тогда он засмеялся своим ужасным смехом, именно тогда; он смеялся и смеялся, не в состоянии остановиться, а братья закрывали уши. Ибо он вспомнил.

Он вспомнил. Огромные ворота связанных между собой дворцов памяти, которые он строил всю жизнь вплоть до смерти, с грохотом распахнулись, потому что его новый человеческий мозг был достаточно большим, чтобы они, наконец, смогли развернуться в нем, и они развернулись, раскрылись, как мокрые крылья бабочек, только что вышедших из коконов, как тысяча сложенных игровых досок с инкрустированными панелями, как влагалища, как пещеры, как сны, которые внезапно вспоминаешь в обратном направлении при пробуждении — о да! — все дальше и дальше назад, до тех пор, когда можно будет заметить мельком их бесконечность, те дали, куда мы однажды уйдем или можем уйти.

Он вспомнил все, что написал, и все, что осталось ненаписанным. Он вспомнил страны, которые пересек, языки, которыми овладел, сапоги, которые стоптал, блюда, которые ел или отвергал, и женщин, которых любил: венецианок и савоярок, уроженок Женевы и Пикардии, валлонок и англичанок. Он вспомнил лица во всех толпах на всех площадях всех тех городов, которые он добавил в Город Памяти, пока странствовал по миру.

Он вспомнил тюрьму в Риме, в которой сидел так много лет, и все места, в которых побывал, пока находился в ней, на земле, под землей и на небесах: он вспомнил даже маленькое окно под потолком, через которое выбирался наружу. Он вспомнил всех, кого призывал посидеть с ним в тюрьме, все разговоры с ними и ответы, которые получил от них. А также все задававшиеся ему вопросы, на которые он отвечал. И — наконец-то! — он вспомнил, как узнал от одного из них, а также из собственной души, способ, при помощи которого опять убежал.

Его освободил предок, Гермес, рассказав план, который Джордано знал заранее, до того, как услышал его. Пошаговый план. «Теперь иди и освободи всех людей» — вот последнее, что сказал ему Гермес.

И он ушел из Рима на четырех ногах, пересек горы и равнины и пришел в этот золотой город. Сейчас он опять на двух, и ему надо завершить новую или старую Работу, как результат всего того, что ему дали; Работу, ради которой его спасли. Если он не сумеет довести ее до конца, тогда не надо было и начинать.

«Давайте начнем», — сказал он собравшимся вокруг вокруг него актерам. Он прикрыл наготу одеждой Фауста из их пьесы; полы кафтана были в пепле от петард и фейерверков, которыми демоны забросали бедного Фауста в конце пьесы. Том рассеянно бил в барабан, пока они разговаривали. В Heilige drei Königen стояла полночь.

«Начнем что?»

«Начнем освобождать людей от ограничений, — сказал Осел. — Раз мы начали с нас — то есть с меня, — давайте продолжим».

Бум, бум.

«И как мы можем такое сделать?»

«У меня есть план», — сказал Осел, бывший Осел.

Люди могут освободиться от своих уз, сказал он им, но не от всех, ибо это сделает их зверьми: именно узы делают их людьми. Решать, какие из уз ведут к счастью — это цель sapiens [278] , который знает, как налагаются узы. Он даст — или сделает вид, что даст, это абсолютно все равно, знак равен вещи — то, что он или она больше всего хочет. Unicuique suum , каждому свое: и всем как каждому; ибо, хотя каждый мужчина и каждая женщина более или менее отличаются друг от друга, в массе своей мужчины и женщины более или менее похожи. И что им нужно? Историю со счастливым концом, свадьбу после несчастий, триумф справедливости. Чудеса и исполнение предзнаменований. И вот тогда Адам вернется, обновленный и полный сил; все будет прощено. Милосердие, Сострадание, Мир. Опять начнется Золотой век и будет длиться вечно, до самого конца.

«И как же, — спросил сомневающийся Том [279] , — мы дадим всем людям то, что они больше всего хотят? Как мы сможем разговаривать со всеми мужчинами и женщинами сразу и, тем не менее, дать unicuique suum ?»

«Как? — переспросил Филипп Габелльский, Осел, ставший Человеком. — Мы делаем это каждый день и дважды по праздникам. Мы… (тут он протянул к ним свои новые руки, его большие серые глаза горели; было забавно и грустно видеть, что они по-прежнему признают в нем своего старого товарища) мы поставим пьесу».

« Пьесу? »

«Да, — он захлопал в ладоши, — поставим пьесу. Ludibrium , представление, и пусть в серьезности будет шутка, а в шутке — серьезность. И мы покажем ее не только в этом городе, но и во всем мире, по крайней мере, во всей Европе. Мир еще не видел такой пьесы; она заставит их всех забыть о неверии [280] , и не только смотреть, смеяться и плакать, но и участвовать в ней — они сами станут нашими актерами».

«Кто?»

«Любой, кто может внимать. Короли, епископы, рыцари, маги, крестьяне, жены, монахини, мудрецы, дураки, молодые, старые, еще не родившиеся, уже умершие. Все. Нашей сценой станет королевство, освещением — солнце, занавесом — ночь».

«Сцена — королевство! — крикнул один из актеров, подбоченился и поднял руку, чтобы зажечь глаза и души воображаемой аудитории. — Сцена — королевство. Актеры — принцы, зрители — монархи! [281] »