Наоми Новик - Зимнее серебро

— Это ваши? — спросил я.

Она ничего не ответила, только покачала головой. Сложила в сумку еще несколько вещей и закрыла сундук. Я думал, мы уже все, но Панова Мандельштам так и стояла на коленях возле сундука, а руки положила на крышку. А потом вдруг снова ее откинула. Вытащила те башмаки и протянула мне. Я их примерил. Они оказались немного велики, но зато такие мягкие. У меня никогда прежде не было кожаных башмаков.

— А давай-ка еще пару носков, — предложила панова Мандельштам и дала мне носки из сундука — вязаные, толстые. И тоже маленькие. С этими носками башмаки пришлись мне точно впору. Ногам было тепло, даже когда я пошел на двор кормить коз. Я прямо по снегу расхаживал и не мерз.

— А пока нас не будет, кто кур с козами покормит? — спросил я, когда мы вернулись в дом.

— Схожу к панове Гавелите, попрошу ее, — ответила панова Мандельштам.

Она оделась, накинула платок, прихватила несколько пенни из кувшина и ушла. Панова Гавелите не пригласила ее войти. Стояла, скрестив руки на груди, будто стену воздвигла между собой и Пановой Мандельштам. Так и продержала ее на пороге. И стену убрала, только когда Панова Мандельштам дала ей пенни. Панова Гавелите деньги взяла и тут же отпрянула назад, в дом. И дверью хлопнула перед носом у пановы Мандельштам.

Панова Манелыптам пришла вся измученная, словно целый день провела в дороге или в поле трудилась. Но она ничего не сказала. Достала корзину и сложила туда еды на дорогу. Потом помешала угли в очаге и забросала их золой. Огонь потух, и очаг стал темным и холодным. Тут как раз и сани подоспели, и панов Мандельштам в них уже сидел. Он вышел, взял корзину и сумку с одеждой и помог Панове Мандельштам сесть в сани. Я уселся рядом, и он набросил на нас два плаща на меху и несколько толстых одеял. Потом панов Мандельштам запер дом и калитку и тоже сел в сани сбоку от меня.

Возчик был тощий парень, наверное, Сергею ровесник. Жупан ему, видно, достался отцовский, да и под жупаном еще была пара одежек, так что он казался больше, чем есть. Он поцокал своим лошадкам, сани качнулись, и мы поехали. Дорога вела нас через город. Там было полным-полно народу. Наверное, все уже закончили работать. В поле сейчас особо делать нечего, пока снег не сошел. А в конце дороги стоял огромный домище со здоровенной трубой и еще с вывеской. На вывеске была нарисована большая дымящаяся чашка крупника. Из дома вышли несколько человек и заступили нам дорогу.

— Если ты, еврей, станешь укрывать убийц от суда, — сказали они Панову Мандельштаму, — мы все узнаем.

— Мы едем в Вышню на свадьбу, — негромко ответила им панова Мандельштам.

Один из мужчин хмыкнул и глянул на нашего возчика.

— Ты ведь Олегов парнишка, верно? Алгис? — спросил он. Возчик кивнул. — Ты езжай с евреями. Да приглядывай за ними в оба. Понял? — И Алгис опять кивнул.

Я посмотрел на огромный дом. В дверях стоял Кайюс. Он скрестил руки на груди и голову высоко поднял, вроде как чем-то загордился. Чем это, интересно? Я уставился на него, и он это заметил. Нахмурился и грудь выпячивать перестал. А потом и вовсе развернулся и исчез в доме. Алгис взял поводья, и лошадки снова побежали вперед. Мы за его спиной сидели тихо как мыши. Мы и раньше сидели молча, но теперь это было другое молчание, нехорошее. Мы ехали в открытых санях, но мне все чудилось, будто нас где-то заперли с Алгисом. Город закончился, и по обочинам мимо нас замелькали деревья. А я смотрел на них, и они сливались в две сплошные стены, отгораживая нас от всего на свете.

Я уже догадывалась, что меня ждет, пока Цоп вела меня вниз по ступеням. И все равно я опешила, когда распахнулись двери первой, самой маленькой, кладовой. Она оказалась втрое больше банка моего дедушки; сундуки, ларцы и мешки с серебром громоздились вдоль каждой стены до самого потолка. Помрачнев, я прошагала по тропинке между залежами серебра во вторую кладовую. Та была втрое больше первой; серебро хранилось в открытых шкафах и на деревянных полках и лежало грудами на полу, и здесь тоже были оставлены узкие проходы.

В третью кладовую вели отдельные двери из белого дерева — тяжеленные, окованные серебром. По ту сторону дверей простирался бескрайний зал, который, должно быть, вырубали в утробе горы тысячу лет, никак не меньше. По всему залу раскинулись холмы из мешков и сверкающих монет, и каждый холм был выше моего роста. Посередине кладовую пересекала река; сияющая ледяная дорога змеилась через зал из одной темной арки в другую, пробив себе извилистый путь от белой рощи через недра горы к водопаду. Здесь у меня целый день уйдет на один сундук. Сколько же волшебства нужно, чтобы обратить все это богатство в золото! И сколько времени! Ни того ни другого у меня точно столько не было.

Цоп стояла рядом, искоса посматривая на меня.

— Сходи принеси мне чего-нибудь поесть и попить, — угрюмо распорядилась я и направилась в первую кладовую.

Позади у меня был долгий день, и мне очень хотелось лечь в постель. Но вместо этого я высыпала серебро из мешков, сгребла полную горсть серебра и выпустила его из рук уже золотом. Я попробовала запустить руки в мешок и обратить все его содержимое разом, но получилось не очень хорошо: что-то я непременно пропускала, и, высыпав готовое золото, я обнаружила, что десятка полтора монет остались серебряными. Так мне не обратить в золото все до единой монеты, а король снесет мне голову с плеч за какую-нибудь монетку, закатившуюся в угол. Зимояр меня поймает на самой крошечной оплошности — в этом я ничуть не сомневалась. Быстрее выйдет, если сразу все делать правильно, чтобы не пришлось потом дотошно проверять каждую монетку.

Вернулась Цоп с едой и питьем, а я одолела лишь несколько мешков. Я быстро проглотила еду. На глаза мне попалась покрывавшая поднос салфетка. Я расстелила ее на полу, высыпала на нее полмешка — монеты легли ровным слоем, каждую было видно. После нескольких попыток я освоила новый способ: едва касаясь, я проводила по монетам рукой. Выходило не очень быстро, да и необращенные монетки оставались, но я приноровилась двигать рукой ровно и уверенно, сосредоточив волю на серебре, и тогда оно повиновалось мне.

— Принеси мне темную скатерть, самую большую, какую найдешь, — велела я Цоп.

Когда скатерть была доставлена, я принялась вываливать на нее серебро. На скатерти помещалось содержимое двух-трех мешков или сундуков: после каждого захода я выдергивала скатерть из-под новенького золота и расстилала поверх него.

Как ни смешно звучит, занятие это оказалось смертельно скучным. Я черпала волшебство ведрами и выплескивала его наружу, обращая серебро в блестящее золото касанием пальцев — и очень скоро волшебство истаяло. Лучше бы мне превращать хотя бы часть серебра в птиц или хоть поджигать. В моих действиях больше не было чуда; так бывает со словом, которое произносишь много раз подряд — и мало-помалу слово становится бессмыслицей. Я устала, тело у меня занемело, ноги и пальцы ныли, но я работала и работала. Я восседала на золоте и соскальзывала с золотого склона, чтобы подбавить себе серебра, а опустошенные, точно лишенные душ, мешки и опрокинутые сундуки горой вздымались в углу, и гора эта все росла. Счет времени я потеряла. И вот наконец я вывалила последний сундук в первой кладовой и превратила в золото последние монеты. Я прошлась по кладовой и осмотрела все полки, все уголки в поисках завалявшейся серебряной монетки. И второй раз прошлась, и третий. Но ничего не нашла. Несколько мгновений я постояла в оцепенении, не зная, что делать, а потом улеглась на гору золота, будто какой-то диковинный дракон. И не заметила, как заснула.