Наоми Новик - Зимнее серебро

И вдруг смех сменился рыданиями, такими сдавленными, что даже я, сидя рядом с Мирнатиусом под балдахином, еле-еле их слышала — разве что всхлипы в перерывах между приступами слез. Если слуги в спальне что-то и различат, то вряд ли заподозрят неладное: резкие прерывистые вдохи вполне в духе нашего спектакля. А больше ничего.

Я сидела неподвижно, как деревянная кукла. Я не знала, что делать. Мне не хотелось ничего чувствовать по этому поводу. Сначала я про себя презрительно поморщилась: фу, как некрасиво, разревелся прямо при мне. Ждет, что я его пожалею. Но при мне так никто никогда не плакал. Мне бывало страшно, и обидно, и грустно, но у меня внутри никогда не было столько слез. Он напоит меня своими слезами, если скормит демону. Ведь, возможно, демон мало-помалу пожирает и его.

Ты сам виноват, вот что я бы сказала ему. И говорила — только мысленно, снова и снова, сидя возле него и глядя на его тело, измученное, бессильно обмякающее, как снег под солнцем. И все-таки, вопреки собственной воле, я жалела его, точно он наколдовал во мне эту мою жалость. Я под сорочкой подтянула колени к подбородку и крепко стиснула их руками. Буду удерживать свою жалость, пока он не заснет. Я рискнула заглянуть ему через плечо: глаза у него были безжизненные, потухшие, но больше не светились кроваво-алым светом. Он закрыл глаза и уткнулся лицом в подушку.

Я переживала, что Стефану и матери Мирьем тяжко придется — ведь, как мы вышли из хижины, весь путь лежал по снегу. Однако снег порядком подмерз, и мы не проваливались. Только Сергей провалился — раз и другой, — но мы быстро обтрясли снег с его одежды, так что он не успел растаять и Сергей не замерз. И шагали мы совсем недолго. Может, всего каких-то полчаса у нас ушло на все про все, даже на отряхивание Сергея. И вдруг Сергей говорит:

— Кажется, вон дорога.

И правда: мы вышли из-под деревьев, а там река, накрепко замерзшая, и вдоль нее бежит дорога со следами полозьев.

Весь день нам попадались дома и деревни, стоящие вдоль дороги. Чем дальше, тем чаще: мать Мирьем сказала, это оттого, что мы уже близко к Вышне. А я все ломала голову: выходит, наша хижина была в двух шагах от домов. Мы вроде бы забрели в такую даль от дороги, в самую глушь. Мы прожили там несколько дней и не слышали голосов, да и Сергей никого не повстречал, когда ходил в лес за растопкой. Но вот же они — дома и деревни. Я немного забоялась при виде людей, но до нас никому дела не было. Как стемнело, отец Мирьем велел нам подождать у обочины, а сам пошел в ближайший крестьянский дом. Вернулся он с корзиной, полной еды, и сказал, что дал денег хозяевам. А те позволили нам переночевать у них в стойле со скотиной. Наутро мы поднялись и отправились в Вышню — и оказалось, что идти всего несколько часов.

Я-то думала, Вышня — как наш город, только больше. А она была совсем другая. Больше походила на дом. Мы видели только стену: куда ни глянь — всюду одна стена из красного кирпича. Высокая — выше, чем глаза видят, и даже еще выше. И без окошек. Только у самой вершины стены были оконца, очень узенькие: в такое разве что пол-лица поместится. Одним глазом заглянуть можно, а двумя уже никак. Дорога вела к воротам — единственному проходу в стене. В те ворота легко прошла бы груженная шерстью упряжка из четырех лошадей — такие они были широченные.

И к стене так просто не подойдешь. Вдоль нее тянулся широкий ров. Его хоть и завалило снегом, но все равно было видно, потому что снег в нем лежал ниже. А на дне рва понатыкали разных палок: обрубили ветки с больших деревьев да стесали им концы, чтобы острые были. Кажется, там, в городе, пришлый народ не очень-то жаловали.

Однако у ворот дожидалась целая толпа пришлого народу. Я столько отродясь не видывала. Они все выстроились вдоль дороги — что твои куры. Когда мы подошли ближе к стене и к этой очереди, я подалась к Сергею, а Стефан схватил мою ладонь, крепко стиснул ее и примолк. Я наклонилась совсем низко к нему, только тогда он прошептал мне в самое ухо:

— А нам нельзя вернуться в тот домик?

Но родители Мирьем вели себя как ни в чем не бывало.

— Сегодня придется долго ждать, — сказала мать Мирьем. — Какая-то важная особа нагрянула с визитом к герцогу. Видите, никого не пускают, держат ворота для процессии.

— Говорят, это царь приезжает, — заметила женщина, что стояла в очереди впереди нас.

На ней было добротное шерстяное платье, коричневое, расшитое по подолу, на голове красная шаль, а в руках корзина. Рядом стоял ее сын — молчаливый, высокий парень с локонами на висках, как у панова Мандельштама. Значит, эти двое тоже евреи.

— Царь! — так и ахнула мать Мирьем.

Та женщина кивнула:

— Он на той неделе взял в жены герцогову дочку. И уже тут как тут — в гости к тестю. Надеюсь, это не дурной знак.

— Бедняжка, должно быть, стосковалась по дому, — вздохнула мать Мирьем. — А сколько ей лет?

— Чтобы замуж — так в самый раз, — усмехнулась женщина. — Сестра показала мне ее в прошлом году, она как раз прохаживалась со слугами. Не сказать что красавица, но рассказывают, царь влюбился с первого взгляда.

— Что ж, сердечные пути неисповедимы, — покивала панова Мандельштам.

Я ни разу не слышала, чтобы мать Мирьем с кем-то так беседовала. Я сперва решила, что они с этой женщиной знакомы, но панова Мандельштам вдруг возьми да и спроси:

— Так у вас, значит, родня в городе?

— У меня там сестра с мужем, — ответила женщина. — У нас-то хозяйство в Хомске. А вы сами откуда?

— А мы из Пависа, — сказала мать Мирьем, — день пути отсюда. Приехали на свадьбу к моей племяннице Басе.

Женщина радостно вскрикнула и схватила панову Мандельштам за плечи.

— Значит, и к моему племяннику Исааку! — воскликнула она.

И они тут же расцеловались в обе щеки, обнялись и принялись перебирать незнакомые мне имена. Вот и готово дело — подружились. Я все диву давалась: и как они умудрились оказаться рядом в очереди?! Прямо чудеса какие-то.

Мы уже долго ждали. Кажется, что стоять легче, чем идти, а на самом деле нет. У той женщины оказалась еда в корзине, и она настаивала, чтобы мы угостились. И в моей корзине еще тоже кое-что осталось — мы выложили свою еду и тоже разделили между всеми. Мы смели снег с камней побольше и с пней на обочине, чтобы было куда присесть, хоть ненадолго.

Пока мы ели, земля под нами загудела, а потом издалека донесся слабый звон колокольцев. Из городских ворот вышли люди и стали расталкивать народ к обочине. Дойдя до нас, они нам строгими голосами велели встать и чтобы мы готовились кланяться. У них и мечи висели на поясе — настоящие, никакие не игрушки. Мы встали и стояли порядочно, пока колокольцы наконец не зазвонили громче. И так все громче и громче — и вот они звенели уже рядом. Показались черные кони в красно-золотой упряжи, а за ними длинные низкие сани с размашистыми резными загогулинами и изукрашенные золотом. А в санях сидела девушка с серебряной короной на голове. Они промчались мимо, мы и опомниться не успели. Большие сани проскочили в ворота, даже не замедляя хода, и исчезли где-то в городе-доме.