Елена Асеева - Веремя странствий [СИ]

Уж коли гутарить правду, то шишуга и ваще не любил ягоды, корешки да шишки, а усё больше предпочитал лягушек, мышей… Инолды пожамкивал ано ящерок и змей, любил их як сырыми так и у жаренном сустоянии…

Не маловажно место занимали у его питание бабочки, жуки и мухи, и вельми привлекали лесны мурашики, каковые нравились шишуге своей кислинькой. Сице, шо не раз Быляте приходилось ругать Гушу, которого до зела тяжело було оторвать от пожвакиванья муравьёв. Узрев, идей-то под деревом, такой муравейник шишуга присаживалси сторонь него на корточки, и, выстреливая из разинутого рта длинной лялизкой, захватывал уполон прилипши к няму гурты мурашиков, да шамал ту саму живу кислинку, при том от удовольству подкатывая очи и с наслаждением, во время пережёвывания, пускаючи слюну. Единственно когось до смерти боялси шишуга— энто ос, бчёл и шмелей, и николи их не ловил. Занеже, поведал Гуша Борилке, с кыем оченно сдружилси за энти денёчки, однижди вон неудачно поймал дику бчёлку, перьпутавши её со сладковатой мухой. А засим почитай дней пять не то, абы поисть, но даже не мог поднятьси на ноги и закрыть роть, ужотко до такой степени распухла евойная лялизка. И лежал он, и егось отёкший язык, усё то времечко на земляном полу у собственном жилище громко стеная да обливаяся слюной. Усе евонти деньки путники шли по лиственным дубравушкам. То были мощны массивы лесов и стлались вони удали так, шо не виделось им ни конца, ни края. Берёзоньки у энтих краях были высокорослыми, со большими стволами у обхвате, кора деревов казалась не тока белой, желтоватой, но бывало зекалась розоватой, да красно-бурой, а то и вовсе серой. Местами кора отслаивалась от стволов, пузырилась аль выгибалась. Ветви берёз поражали взгляды путников своим размашистым, расставленным у разны стороны видом, либо будоражили воображение склоненным, опущенным к долу обликом сице, шо чудилось вже дерева те обижены кем-то, аль може грустят о чём. У тех рощах также встречались устремлённы у небеса со светло— зелёной да сероватой корой, осины, шелестящие своими округлыми листами, точно их перьбираючи. Росли дерева липы, граба, лещины, бружмеля, зимолиста.

Оземь у гае покрытая травами, пестрила знакомыми с детства Бориле вейниками, снытью, костяникой, вороньим глазом и медуницой. И чувствовалось, шо с кажным шагом приближались путники к болотам, а потому частенько берёзы росли у заболоченных низинах, идеже стояла осока, да Жар-цвет. А порой землица и вовсе покрывалась зелёными мягкими мхами так, шо по ним становилось, боязно ступать, оно як под ногами зачинала громко плюхать водица. К концу пятого дня пути, остановились на привал подле большого озера. Оно казалось настолько огромным, шо тот, другой брег, неможно було и разглядеть. Токмо Борила, который сотрел дальче сех, смог пояснить, шо на супротивной бережине озера вон узрел хвойны леса. На энтой же стороне озера песьян был прямой, малоизвилистый, а уходящий на восход солнца водоём имел сужающийся вид и ускоре оканчивалси вытекающей из него небольшой речушкой. Зато на заход, западъ солнца, край озера расширяясь, уходил у каки-то заоблачны дали, и не виделось ни конца, ни край той водицы сице и отрок не смог ничавось приметить окромя ровной глади вод. У том озерке вода была какой-то тёмно-жёлтой, и, обозрев евойную поверхность, Былята сказал, шо судя по цвету, верно, близко лёжать болотны земли. Оттогось, чё дно озера круто уходило униз, да было вельми заиленное, купатьси сувсем не хотелось… ано Борилке. Оно как у том иле кружились сяки разны водоросли, хватающие за ноги, остатки веток, а на дне покоилися большущи у обхвате стволы деревов.

Наловив с бережины рыб, да сварив с них наваристу похлёбку, пожвакав, вулеглись почивать. Гуша, оный проникси особой теплотой к Борюше, спал тяперича сторонь него, утак егось уважаючи, а можеть тулилси он к мальцу сувсем по другой причине. Ведь отрока усё время клали кочумать подле костра Сеслава и Быляты, которые были, по мнению шишуги, «цальками» посередь путников. Энта ночь, была необычно светлой, а большуща луна, похожая на мельничны жернова ужось пошла на убыль, вже при том продолжаючи ярко освещать, своим желтовато-серебристым, светом усё окрестъ, не токась лес, но и озёрну гладь. Приглублой ночью Борилка проснулси оттого, шо почуял як ктой-то до зела настойчиво потряс его за плечо, а таче порывисто дунул у лицо. Мальчик открыл очи и прямо пред собой узрел лико Гуши с вывороченной нижней губой, приютившейся на выпученном подбородке. Маненькие глазьки шишуги ярко светились зелёным светом у ночном сумраке.

— Ты чавось? — тихонько вопросил Борила, стараясь не разбудить кемаривших путников, и широкось зевнул.

— Поснись…, — также тихонько ответствовал шишуга, он ужось намного стал лучше гутарить по— бероски, и не выговаривал токмо несколько звуков, да иной раз зачем-то сглатывал концовку слов точно не жёлая их добалакивать.

— Чё? вскую энто? — перьспросил отрок, и тяжелёхонько захлопал смыкающимися веками, со трудом преодолевая жёлание чичас же вуснуть.

— Поснись…, — повторил Гуша, и, мотнув своей огромадной главой у сторону озера, добавил, — я тиби чаво-тось покажу, такои ты николи ни узлишь… Борилка порывисто вздохнул, и, поднявшись с охабня, расстеленного на оземи, сел. Вкруг них, осторонь стройных деревов, высившихся подле бережины озера, над гладью воды парил сероватый полумрак, а на чёрном небе мерцали крупны, серебристы аль голубы пятиконечны звёзды, напоминающие символ Асура Ярилы. Такой знак— вышивали бероские бабы на поясах, аль воротах рубах красными нитями, аки вохраняющий и оберегающий от дурнова глазу. Ведь Ярило ярый Бог пробуждающейся природы и вешнего света был засегда защитником пастухов, орачей и воинов. С тёмна небушка, от луны к озерку широкой стёженькой пролёг серебристый луч, вон коснувшись воды прочертил на ней ездову полосу.

Борила слегка поёжившись от прохладного дыхания, лежащей сторонь водицы, пошевелил плечьми и вогляделси. Уставши воины крепко спали подле четырёх разведённых костерков, кочумарил и Орёл вуставленный дозорить, он уснул сидючи, согнув спину и свесив к низу свову голову, коя лягохонько покачивалась из стороны у сторону от внеудобного положеньица.

— Видишь Олил спит…. эт холошо… холошо, — прошептал шишуга, показывая вуказательным коротким пальцем на почивающего у соседнего костерка парня да повернув главу у направлении водоёма, молвил, — гляди на озило… гляди-ка. Борилка перекошно зевнув, сице ему хотелось спать, верталси управо як и велел шишуга да вупёрси взглядом у озёрну водицу, не понимая вже он там должон углядеть. Вода ж у озере была спокойной, а освещаемая сверху светом луны, казалась покрытой стареющим серебристым льдом. У ночном лесу не було слыхать ни водного звука, и даже часточко перькидывающиеся тихим уханьем неясыти у энтов раз молчали, словно затаившись аль чавой-то испужавшись. Не доносилось ни каких звуков зверья, стихли и волки ужось тёмными ночками сёрдито подвывавшие замершей у небесной вышине луне. Словом, правила у евонтом месте тишина. Нежданно сувсем близёхонько раздалси тихий звон бубенцов, таких круглых як шар, которые вешали под ямску дугу на тройки впряженных в сани лошадей, у зимние праздники. Бубенцы спервоначала звенели едва слышно, обаче немного погодя их звук стал нарастать, и почудилось, точно йдёть он из глубины озера. Мгновение спустя, кадысь бубенцы наполнили берег водоёма своим звоном и Борилки подумалось, шо чичас воины пробудятси к той мелодии ураз прибавилси новый звук. И будто вторя тем гремушкам застучали друг о дружку бойки деревянны ложки, жёлая и вовсе заполнить тишь гая эвонтими звонкими ударами. И тады ж прокатилси незначительный рокот, по-видимому, шла откуда-то издалече гроза, и вто топатили по небушку мощными копытами кони Бога Перуна. Мальчоночка поднял голову и упёрси очами во далёко тёмно небо, на каковом не было не облачка, и абие Гуша похлопал егось рукой по плечу и показал, вустремленными уперёдь пальцами, на водну гладь.