Марина Голубева - Либерия

— Почему? — Алексей уже понял, кого лесавка называет Изначальными.

Девушка сердито сверкнула глазами, но ответила:

— Домовые не любят нас, лесных. Не будут говорить ни со мной, ни с тобой. И вообще, гонору у них много. Гордятся тем, что люди до сих пор их почитают и требы совершают, молочком да кашкой кормят. Глупые! Они думают, что вечно так будет. Забудут их людишки, так же как и нас забыли!

Лесавка замолчала, нахмурилась, погрузившись в невеселые думы, замерла, став еще больше похожа на статуэтку из белого нефрита. Алексей осторожно дотронулся до ее плеча, словно опасаясь разбить хрупкую фигурку.

— Лесь, а что придумала-то?

Девушка вздрогнула, как будто очнувшись ото сна.

— Вот, говорила, не перебивай, — Леся прошлась по комнатке, снова уселась на тюфяк и продолжила. — Надо найти кого-то более разговорчивого. И я думаю, лучше всего сгодятся нечистики, те, кого нынешние люди кличут мелкими бесами: злыдни, анчутки, кикиморы, шиликуны. Только нечистика еще поймать надо, да и даром он говорить не будет. Но, я думаю, мы его заставим. Главное — изловить.

— Вот это было бы здорово! — оживился Алексей. — Эта публика все ходы и выходы должна знать и тайными тропами проводить может, наверное.

— Не радуйся раньше времени. Нечистики — плохие. Зло — часть их, они его творят, как дышат. Мелкие и мерзкие твари! — Леся сморщилась и передернула плечами от отвращения. — Поймать я тебе нечистика помогу, но договариваться с ним будешь сам.

— Хорошо, — с готовностью кивнул молодой человек. — А когда ловить будем? И главное — где эти нечистики водятся?

— Водятся они везде. Этот город вообще темный, здесь злая сила у каждого порога плещется. Людская ненависть, горе и боль не только мертвые стены, но и сам воздух отравили. Тут столько крови в землю впиталось, что нечистики расплодились как блохи на больной собаке. Завтра ловить будем. Сейчас я уйду, приду, когда рассветет, а ты приготовь все необходимое: большой мешок, только не кожаный, а тканый, холщовый; соли горсти две, можно и больше; плошку глиняную и нож или кинжал поострее. Да еще пара восковых свечей не помешает, чтобы не впотьмах с ним беседовать.

— Хорошо. Думаю, все это будет несложно достать. А ты уже уходишь?

Алексей опустился на топчан рядом с девушкой, приподнял гриву рыжих волос, целуя в шею, провел рукой по груди, спустился ниже, лаская плоский живот.

— Э-э-э-э… нет, волчонок! — Лесавка отстранилась, со смехом щелкнула Алексея по носу. — Не начинай! Мне до свету в лес надо слетать. Завтра сила понадобится, а сегодня ночью я ее поистратила. — Леся хитро сверкнула зелеными глазами. — На тебя, волчонок.

Подхватила с пола платье, крутанулась и взлетела к окну вороной.

«Ну вот, — молодой человек усмехнулся, — обнимаешь так девушку, обнимаешь, надеешься на большее, а она раз — и ворона».

Отодвинул пластинку слюды, пустив в каморку клуб морозного пара, в котором, хлопнув крыльями, исчезла лесная гостья.

Лапша кривился от боли, но раздраженно мерил шагами избу, зло поглядывая на съежившегося на лавке целовальника.

— Ты, это, Тихон, полежал бы, а то, не ровен час, грудь-то разбередишь, — попытался успокоить рассерженного старосту Митроха.

— Належался ужо! Ажно все мослы болят, — фыркнул Лапша, но, все же, бегать перестал и уселся на лавку, тяжело дыша и потирая замотанную широкой тряпицей грудь. — Недотепа ты, Митроха, как есть ушлёпок! Со стрельцами ходил, а упустил лиходея. Так и своротил бы морду-то на сторону, кабы здоровый был!

Лапша матерно выругался, закашлялся, лицо его налилось дурной кровью, глаза покраснели. С трудом справившись с приступом, староста откинулся на подушку.

Митроха, наблюдая за подельником, облегченно вздохнул — не побьет, хоть и грозится. Куда уж ему! Эвон, еле дышит. Бодливой корове бог рог не дает. Но задираться целовальник не стал — староста потом, когда оклемается, обязательно припомнит.

— Дык, как его было поймать-то? — оправдывался целовальник. — Он же всех раскидал, да и волком оборотился.

— Оборотился?! — удивлено вскинулся Лапша. — А ты видал это?

— Ну… — Митроха поскреб в давно нечесаной голове. — Как перекидывался не видел, врать не буду. Видел только, как волком в лес ушел.

— А стрельцы что?

— Дык, не поверили они. Я им, мол, вон он, тать-то, по полю волком бежит, мол, стреляйте. А они отмахнулись только, де, упился ты, целовальник, да с утра, де, не похмелился, вот тебе оборотни и мерещатся.

— Я бы тоже не поверил… — задумчиво проговорил староста, кабы своими глазами его клыки не видел. В лес, говоришь, ушел?… Это плохо.

— А че плохо-то? Он, может, навовсе в лес убежал и в Москве больше не появится, так и искать его не надо.

— Дурак ты, Митроха! — староста, поднялся, облокотился на стол, сжал кулаки — пальцы дрожали, выбивая дробь на столешнице. — Как есть, дурак! В Москве-то, может, и не появится, а, как думаешь, куда побежит, да кому первому кровь пустит?

— Сюда, что ли?! — до целовальника наконец дошло. Ему стало страшно до икоты, сердце затрепыхалось где-то в горле, норовя выскочить из груди. — Господи, спаси и сохрани!

Митроха часто-часто закрестился, дрожащие губы зашевелились, бормоча молитву.

— А может и не побежит сюда? — с надеждой спросил он. — У него, кажись, на Москве дела были?

— Ага… Вот именно — были, — злорадно хмыкнул Лапша. — А ты его спугнул, так он в город-то побоится сунуться.

— Все ты виноват, Тишка! — разозлился целовальник. — Кто орал, пиши, мол, челобитную, да езжай в Москву лиходея ловить?! А теперь что?! В погребе от него хорониться?

— Пасть закрой! На кого хлебало раззявил?! — рявкнул староста. Кабы ты его поймал, так и заботы бы не было!

Подельники, зло пыхтя, сверлили друг друга глазами. Наконец Митроха не выдержал — уж больно бешеный взгляд был у Лапши — отвернулся, пробурчал, глядя в пол:

— В монастырь надо идти, там, поди, управу на оборотня найдут. Вот завтра и поеду.

— Ну уж, нет! — вскинулся староста. — Сам, значит, в монастырь сбежишь, а меня этому чудищу на потраву оставишь?!

Вновь закипающую ссору прервал звук хлопнувшей в сенях двери. Лапша вытаращил глаза, размашисто перекрестился и прижался к стене, а целовальник, охнув, метнулся в кут за занавеску.

В избу, впустив клубы морозного воздуха, вошел отец Паисий, поздоровался, степенно перекрестился на образа и удивленно огляделся.

— Чего это вы, ребятушки, переполошились? Меня, что ли испужались? Так я, вроде, нонче не хмельной, озоровать не буду.

Местный священнослужитель аккуратно повесил на гвоздь рядом с дверью потертый кожушок, отодрал сосульки с бороды и подошел к печке отогреть озябшие руки. Лапша облегченно вздохнул, вытер рукавом выступивший на лбу пот, а Митроха, бочком выскользнув из-за печки, притворил неплотно прикрытую дверь.