Шеннон Чакраборти - Латунный город [litres]

И все-таки в ее глазах стояли слезы, когда она дочитала свиток до конца, и голос дрожал от эмоций. Преисполнившись стыда, она бросила свиток на пол и через силу подняла взгляд на толпу.

Ничего. В черных глазах собравшихся перед ней Дэвов не было ни ужаса, ни сомнения. Большинство из них смотрели на нее так же бесстрастно, как когда она только вошла.

Нет… не бесстрастно.

Непокорно.

Из толпы вперед вышел старик. Он был облачен в алую мантию жреца из Великого храма и выглядел очень внушительно: пепельная полоса шла посередине его лба, и высокий остроконечный колпак цвета закатного солнца громоздился на посыпанной золой макушке.

Картир. Нари узнала его и вспомнила, с какой теплотой он к ней отнесся тогда, в храме. Теперь она поморщилась, когда он сделал еще один шаг в ее сторону. Внутри у нее все сжалось. Она ожидала какого-то изобличения.

Но Картир сделал что-то совсем иное. Он сложил ладони в традиционном жесте почтения среди Дэвов, опустил глаза и поклонился.

Священники у него за спиной сразу последовали примеру, и по толпе прокатилась волна, когда все присутствующие Дэвы по очереди склонили перед ней головы. Никто не произнес ни слова. Нари задержала дыхание и вдруг услышала, как прямо позади нее чаще забилось одно сердце.

Она замерла, уверенная, что ей померещилось, и потом повернулась. Гасан аль-Кахтани встретился с ней взглядом. В его глазах было непроницаемое выражение. В окно позади него ярко забило солнце, отражаясь в ослепительных камнях на его троне, и Нари вдруг поняла, на чем он восседал.

Шеду. Трон был вырезан в виде крылатого льва – символа ее семьи.

Гасан сидел на троне Нахид.

И он был явно недоволен. Видимо, он не рассчитывал на это спонтанное проявление единства среди Дэвов. Ей стало даже жалко его, правда. Это ужасно обидно, когда кто-то портит твои хорошо продуманные планы.

Поэтому никогда нельзя забывать про запасной вариант.

Его взгляд стал холоднее, и Нари улыбнулась – впервые со смерти Дары. Такой улыбкой она улыбалась паше, такой улыбкой она улыбалась сотням самоуверенных клиентов перед тем, как оставить их в дураках.

Нари всегда улыбалась своим мишеням.

Каве э-Прамух взбежал по последним ступенькам лестницы в лазарет. Он распахнул тяжелые двери. Его трясло.

Там, на огненной постели из дымящегося кедра, лежал его сын.

От этой картины у него перехватило дыхание. Джамшиду отказывали в лечении, пока Каве, цитируя слова короля, «не разберется, что за дела творятся в его племени предателей и фанатичных огнепоклонников», и его сын до сих пор был в военной форме, в которой покинул дом в ту злополучную ночь, и его туника успела полностью почернеть от крови. Он лежал на боку скрючившись: его тело было изогнуто и подпиралось подушками, чтобы избежать давления на раны от стрел в спине. Пепел тонким слоем покрывал его кожу, пепел крапинками выступал на его черных волосах. В бликах факелов на стенах лазарета было видно, как поднималась и опускалась его грудь, но в остальном он был неподвижен. Абсолютно неподвижен.

Но он был не один. В кресле у его изголовья развалился эмир Мунтадир. Его черный кафтан был смят и измазан полосами пепла, его серые глаза отяжелели от горя. В ладонях он держал недвижимую руку Джамшида.

Каве подошел ближе, и эмир вздрогнул.

– Визирь… – он отпустил Джамшида, но Каве успел заметить, как были переплетены их пальцы. – Прости меня. Я…

– Бижан э-Ошурусан, – выпалил Каве.

Мунтадир нахмурился.

– Не понимаю.

– Имя, которое хочет знать ваш отец. Бижан э-Ошурусан. Один из солдат-Дэвов, сопровождавший вас в походе на ифритов. Это он оставил снаряжение для побега на берегу. У меня есть все доказательства и свидетель, который согласен дать показания. – У Каве надломился голос. – А теперь, пожалуйста… пустите меня к моему сыну.

Со смущением и облегчением на лице Мунтадир сразу же уступил ему место.

– Разумеется.

В два счета Каве был у постели Джамшида. Он оцепенел. Казалось невозможным, что он может просто стоять, когда перед ним лежит его израненное дитя.

Мунтадир был все еще здесь.

– Он… – Каве услышал, как дрогнул его голос. – Он даже не раздумывал. Он выскочил передо мной в тот же момент, когда полетели первые стрелы.

Каким образом это должно меня утешить? Каве смахнул пепел с опущенных век сына. Его пальцы дрожали от горя и гнева. Это ты должен лежать в окровавленной форме, а Джамшид должен плакать при полном параде. Ему казалось, сейчас он способен запросто задушить стоящего перед ним мужчину, который раз за разом разбивал сердце его сыну, когда слухи об их отношениях становились чуть пикантнее, чем ему хотелось, и всякий раз, когда ему на глаза попадалось что-то поновее и покрасивее.

Но Каве не мог сказать такого вслух. Если он выскажет Мунтадиру все скопившиеся у него обвинения, дело кончится тем, что Каве самого объявят сообщником Афшина и одна из стрел, вынутых из спины Джамшида, проткнет его сердце. Старший сын Гасана аль-Кахтани был неприкасаем. Соплеменники Каве слишком хорошо знали, как беспощаден король к тем, кто угрожает его родным.

Такой урок Каве не забудет никогда.

Но в эту минуту ему нужно было избавиться от Мунтадира: каждая секунда промедления была дополнительной секундой страданий для Джамшида. Он откашлялся.

– Эмир, не будете ли вы так любезны передать это имя вашему отцу? Я бы не хотел откладывать лечение моего сына дольше, чем необходимо.

– Да, конечно, – Мунтадир смутился. – Мне… очень жаль, Каве. Пожалуйста, дай мне знать, если его состояние как-то изменится.

О, думаю, ты и сам об этом узнаешь. Каве подождал, пока за Мунтадиром не захлопнется дверь.

В свете факелов охапки свежего хвороста и ящики с осколками стеклянной кровли отбрасывали на стены полуразрушенного лазарета дикие тени. Пациентов Нари переместили на время ремонта в другое место, и сама она была далеко, на встрече со жрецами Великого храма – Каве знал, что это затянется надолго. Он специально выбрал момент. Каве не хотел, чтобы ее заподозрили в том, что он сейчас сделает.

Из-за пояса он вынул небольшой железный ножик, больше похожий на скальпель, чем на клинок, рукоятка которого для безопасности была обмотана во много слоев льняной тканью. Каве сделал аккуратный надрез в окровавленной тунике Джамшида и разорвал ткань над его левой лопаткой, обнажая маленькую черную татуировку.

С первого взгляда это была ничем не примечательная татуировка: три спиралевидных иероглифа, четкие и неприхотливые линии. Среди Дэвов многие мужчины, особенно в Зариаспе, глухом уголке Дэвастана, откуда были родом Прамухи, до сих пор принимали участие в давнем обычае, с гордостью нанося на свою кожу символы своего рода и касты. Это был способ почтить свою родословную: отчасти суеверие, отчасти дань моде. Сами же иероглифы уходили своими корнями в такую древность, что никто уже не мог их расшифровать. Любимые, но бесполезные символы.