Дэвид Гейдер - Маска призрака [litres]

– Что бы я ни делал, об этом никто не помнит.

Эльф поскреб подбородок и искоса глянул на Риса:

– А если вести записи? Возможно, письменное свидетельство о существовании этого юноши могло бы благотворно повлиять на память окружающих. Как полагаешь?

Рис пожал плечами:

– Не знаю. Мне не удалось найти в архивах никаких записей, относящихся к Коулу, а уж я искал на совесть, поверь. Не исключено, что они просто исчезли.

– Поразительно! – Странные прозрачно-голубые глаза эльфа воззрились на Коула так, будто он был загадкой, которую следовало немедленно разгадать. Коул внутренне поежился под этим испытующим взглядом. – Скажи-ка мне, юноша, вот что: способен ли ты творить магию?

– Не думаю.

– Хмм… быть может, расстройство маготока?

Рис и Коул обменялись недоумевающими взглядами.

– Расстройство чего? – осторожно переспросил маг.

– Этот термин ввел магистр Аллинеас, живший в середине века Башен. Он утверждал, что магический дар подобен текущей реке. Будучи верно направлена, река эта находит путь к океану – так случилось с тобой, Рис, и со всеми магами, способными творить заклинания. Однако же, будучи предоставлен самому себе, магический дар может устремиться в ином, совершенно неожиданном направлении. Тем не менее он так или иначе себя проявит.

Рис нахмурился:

– Ты хочешь сказать, что Коул – подзаборный маг?

– Этот уничижительный термин придуман Церковью. До появления Круга магический дар проявлялся различными способами, зачастую направляемый традициями седой древности. Иные из этих, как ты выразился, «подзаборных магов» повелевали силами, которые недоступны никаким заклинаниям Круга. Их непредсказуемость сочли опасной.

– Ты будто одобряешь это.

Эльф развел руками:

– Я лишь цитирую старинные тексты. И тем не менее должен отметить, что Аллинеас употребил слово «расстройство» не случайно. Такой самобытный дар был не просто непредсказуем, но совершенно неупорядочен. По словам Аллинеаса, эти люди, общаясь с духами, зачастую ступали на путь зла… и многие сходили с ума. Жизнь их обычно длилась недолго.

Коул приуныл. Вот оно, значит, что. Именно так он и думал: вопреки всем надеждам Риса, излечить его невозможно. Повернувшись, он побрел прочь и вдруг услышал яростный шепот Риса. Старый эльф проворно вскочил и, нагнав Коула, схватил его за руку.

– Создатель милосердный! – воскликнул он. – Я сказал это не подумав! Умоляю, не слушай меня!

– Но это правда.

– Слова, всего лишь слова! – Глаза Фарамонда затуманились, и он с пылом проговорил: – Все, чего я достиг своими трудами, свидетельствует об одном: всякая теория может оказаться ошибочной. Помни об этом, юноша!

Коул неожиданно подумал, что у него много общего с этим старым эльфом – куда больше, чем могло показаться. Фарамонд погружался в небытие, которого так страшился Коул, и даже после того, как выбрался оттуда, не стал опять настоящим. Он словно призрак, невесомая тень себя прежнего, которую без труда развеет легчайший ветер. Коул явственно чуял, как душу старого эльфа заволакивает тьма – та, что преследовала его самого.

– Каково это – быть Усмиренным? – спросил он вдруг.

Фарамонд отпрянул, словно громом пораженный. И с силой зажмурился, борясь с подступающими слезами. Рис поднялся, с тревогой глядя на него:

– Коул, может быть, не стоит…

– Нет-нет! – севшим голосом перебил эльф. Дрожа всем телом, он старался овладеть собой. – Ты рассказывал о юноше, который возвращается в башню, чтобы очистить тебя от обвинений в убийствах. Это ведь он. Вполне вероятно, что ему предстоит Усмирение… впрочем, как и тебе.

Рис угрюмо кивнул.

– И мне тоже, – заключил Фарамонд и содрогнулся, словно одна мысль об этом наполняла его невыносимым ужасом.

Коул решил, что продолжение он вряд ли услышит, однако эльф коротко кивнул, сумев взять себя в руки.

– Есть некая ирония в том, что ритуал Усмирения отсекает пути в мир снов, поскольку само по себе Усмирение и есть сон, длящийся наяву. Во сне все так, как дóлжно, все на своих местах… но в глубине души чувствуешь: что-то не так. Это не твой сон, не твоя жизнь… не ты. Однако изменить ход событий во сне человек не в силах. Сон течет своим чередом, а ты покорно следуешь за ним, твердо зная, что все это понарошку, что ты, свернув за угол, проснешься в целости и сохранности. Вот только этого не происходит. И тебя все тесней обволакивает тишина, нестерпимо прозрачная, лишенная всяческого смысла.

Они стояли посреди поля в лиловых, неспешно колеблемых ветром цветах. Стояли – и молчали. Впервые с тех пор, как отряд покинул крепость на краю бездны, Коулу стало по-настоящему страшно.

– Мрачное зрелище.

Евангелина не могла не согласиться с Рисом. Они подъезжали к Вал Руайо с западных холмов и теперь воочию видели то, о чем раньше знали только с чужих слов. Почти весь день им встречались толпы людей, бредущих прочь от столицы, и все эти прохожие твердили одно: в Вал Руайо царит хаос.

Известия о войне в восточных провинциях как громом поразили город, вызвав паническое бегство знати. Затем прошел слух, что императрица мертва, – первая из множества безумных россказней, которые тотчас разносились по всему городу, обрастая невероятными подробностями. И когда лорд-канцлер издал указ о мобилизации крестьянства, в столице вспыхнули бунты.

Казалось невозможным, чтобы столько событий произошло за какие-то две недели, и каждый новый слух, звучащий из уст беженцев, казался еще более диким и маловероятным, нежели предыдущие… однако теперь взорам путников явилось наглядное доказательство того, что по крайней мере некоторые из этих слухов не были досужим вымыслом.

Перед городскими воротами собралось войско – настоящее море палаток и шатров. Евангелина на глаз прикинула: здесь разместилось никак не меньше десяти тысяч человек. Дым, тянувшийся от походных шатров, казался тем плотнее оттого, что добрая половина города либо еще горела, либо совсем недавно была охвачена огнем. Густая пелена сажи и пепла затянула небо, воздух был пропитан запахом гари и – в довершение худшего – вонью пота, железа и кожи, которую источал огромный лагерь.

Дворец, высившийся на холме, был почти неразличим за пеленой дыма. Даже отдаленный силуэт Великого Собора терялся в гигантском скопище зданий, которое представляла собой столица Орлея. Единственным, что еще можно было разглядеть в этом хаосе, оставался Белый Шпиль. Он высился над обезумевшим городом, как ослепительный маяк порядка и разума.

– Городские ворота закрыты, – заметила Адриан.

Она была права. Солнечные ворота являли собой чудо архитектуры, изготовленное из железа и украшенное золотым фасадом, на котором изображалось восхождение на трон императора Драккона. Говорили, что в солнечные дни ворота эти сверкают так ярко, что могут ослепить армию врага. То был, конечно, нелепый предрассудок, однако орлесианцы относились к Солнечным воротам с известным благоговением. Как гласила старинная поговорка: «Всяк живущий в Орлее рано или поздно пройдет через Солнечные ворота». Впрочем, эта поговорка утратила смысл. В последний раз ворота Вал Руайо запирали, когда на город напали драконы. Это было ужасное событие, от последствий которого столица долго не могла оправиться. Оставалось лишь надеяться, что на сей раз ворота оказались заперты по менее катастрофической причине.