Александра-К - Ненависть [СИ]

— Если положить в кубок, то да — будут жить. Они в воде долго стоят.

Воин кивнул, поднял Эйзе на руки, прошел по песчаному скату наверх, взял за руку, и они потихоньку побрели в сторону лагеря, Эйзе тянулся сзади, очень неохотно, ему не хотелось обратно в палатку. Ярре подошел к ним уже в лагере, тихо сказал:

— Господин, я приблуд наказал, завтра на облаву не поедут, если возможно, оставь их охранять Эйзе.

— Чтобы втроем они расколотили все, что успели восстановить вчера?

Сотник отрицательно покачал головой:

— Нет, но просто это делать, кроме них — некому.

Наместник зло спросил:

— Отлупил придурка?

— Нет, он, когда осознал, что сделал, чуть не плакал, теперь боится, что ты его из моей сотни выгонишь.

Воин вздохнул:

— Да куда их выгонять — на большую дорогу, что ли? Да и Эйзе они от собак отбили, хотя он и искусал их потом.

И, видимо, вспомнив, что увидел и выслушал вчера вечером, вдруг засмеялся:

— А сотника я хорошего оставил в лагере — много хуже могло быть.

Ярре серьезно смотрел на смеющегося Наместника, это был уже второй раз за два дня. При мрачном характере господина это было очень необычно. Мышонок терпеливо стоял рядом, по-прежнему держась за руку Ремигия. Картина была препотешная — мальчишка весь в синяках, в одежде с чужого плеча, — и приблуды были потолще, чем худышка-мышонок, но с цветами в руках. Наместник, видимо, поняв, как это выглядит со стороны, потянул Эйзе к палатке:

— Все, пошли есть и спать. Ярре, завтра утром разбуди меня сам.

Сотник благоразумно проглотил ехидный комментарий насчет спокойной ночи. Но уж больно забавно выглядел мышонок за руку с Наместником. Да только скажи он что-нибудь подобное вслух, то зубов бы точно лишился — рука у Наместника легче не стала…

Они вернулись в палатку, Эйзе осторожно перебирал уцелевшие вещи, искал какой-нибудь кубок для воды, чтобы поставить лилии. Воин сосредоточенно рылся в своей дорожной сумке, нашел шкатулку, открыл ее — тускло блеснули золотые украшения: несколько перстней всадника с гербом рода, серьги, несколько браслетов, — все это сделано для воина, и Эйзе было бы невозможно велико. На самом дне лежало коротенькое ожерелье, сделанное на детскую шейку, — игрушка времен детства самого Ремигия. Он взял его, подошел к мышонку, неуверенно сказал:

— Я хочу, чтобы ты надел это. Пожалуйста.

Эйзе поднял голову от груды сваленных вещей, тихо спросил:

— Зачем? Чтобы показать, что я — твой раб?

Воин покачал головой:

— Нет, это не ошейник раба. На нем герб моей семьи, даже если меня не будет рядом, тебя никто не посмеет тронуть.

Мышонок молчал. Воин лукавил — он хотел этого не только для защиты мальчишки, но и просто потому, чтобы он носил одну из вещей Цезариона. Любовницам дарят дорогие подарки в благодарность за минуты любви, а здесь — просто за хороший день, несмотря на все события. Потом, когда вернемся в крепость, — тогда будут и дорогие игрушки, пусть радуется и носит их, а сейчас — хотя бы это. То, что это смехотворно после всего, что было за эти три дня, воин просто не понял — для него эти дни были счастливыми, он снова начал что-то ощущать сердцем. Но это почувствовал Эйзе и резко сказал:

— Цезарион, я этот ошейник Империи не надену!

Воин в бешенстве и обиде закусил губу, но промолчал и не ударил мышонка. Молча швырнул шкатулку на дно сумки, зло пнул ее ногой. Эйзе надменно взглянул на воина, тот, по-прежнему не произнося ни звука, швырнул ему на колени кубок, — он тоже был с гербом Цезарионов, повернулся и вышел из палатки.

Он до глубокой ночи просидел возле костра вместе с Ярре, сотник просто молча подбрасывал ветки в огонь, не рискуя говорить с Господином — и так все было ясно. Он достаточно хорошо знал своего Наместника, чтобы понять, что произошло: только мышонок смог причинить Господину такую боль, что он забивался спасаться от боли, как зверь, к людям. Они взаимно мучили друг друга — воин побоями и насилием, а Эйзе — жестоким пренебрежением, показывая свое истинное лицо. Воин вдруг глухо сказал:

— Лучше бы он руки мне кусал, как твой, было бы не так больно.

Ярре тихо ответил:

— Наместник не должен чувствовать боли — ты же знаешь это, господин.

Ремигий скривил губы в горькой усмешке:

— Физической — не должен, не должен бояться убивать и отдавать приказ об убийстве, — да знаю я все… Я не могу заставить его подчиниться, он не поддается ни насилию, ни ласке.

— Господин, он же не человек, он — Тварь, а они другие. Его очень хорошо готовили к встрече с людьми — другой бы уже с ума сошел от всего, что с ним произошло. Я Лисенка на цепи держал несколько недель — чтобы вены себе не перегрыз, потом уже он начал грызть мне руки и забыл о попытках самоубийства.

— Зачем ты взял его тогда живым, держал в доме?

— Захотелось попробовать приручить дикую Тварь… Господин, это невозможно.

— И что тогда?

Ярре достаточно жестко ответил:

— Убить. Или он убьет. Либо ночью, либо доведет до того, что Вы сам захотите смерти.

Ремигий отрицательно покачал головой:

— Нет. Пока я жив — нет.

Ярре молча пожал плечами, ну что же делать, если так рассудили Боги, дали Наместнику такое наказание, — ожить сердцем, чтобы убить того, кого полюбил. По-другому не будет, не может быть, Цезарион помнит свой долг перед Империей и своими воинами, поэтому такие странные события в лагере не привели даже к разговорам, все давно знали, что Наместник, скорее, сам себя убьет, чем нарушит приказ Императора. Так, блажь молодого Господина. Игрушка, Тварь.

Наместник тяжело поднялся с травы:

— Поздно уже. Завтра на рассвете выступаем, Ярре, разбуди меня. И еще — дай приблуд для охраны Твари, опять что-нибудь натворит.

Ярре только вздохнул — ну что говорить с безумным…

Воин осторожно поднял полог палатки, вошел внутрь. Тускло горел светильник — он всегда оставлял его на ночь, чтобы не искать оружие в полной темноте. На полу стоял кубок с водой, в нем плавали две лилии. Койка Эйзе была пуста, воин встревоженно огляделся — оружия в палатке точно не было, но где твареныш?

Твареныш обнаружился на полу, под койкой, лежал ничком, как-то странно скорчившись. Наместника обдало ледяной волной ужаса — бросился на нож, рана открылась, кровотечение? Что заставило его вот так упасть вниз лицом? Он, уже не помня о недавно нанесенной обиде, осторожно перевернул мышонка лицом вверх, ожидая самого ужасного — не услышать его дыхания. Мальчишка дышал. Он был в истинной своей форме, воину неприятно было видеть царственно-красивое лицо мышиного царевича, но веки чуть дрогнули от света, губы скривились — слава богам, живой! Воин осторожно ощупал мальчишку, повязка сухая, одежда не прорезана, крови нет. Но причина обморока непонятна, Мыш на прикосновения не реагировал. Только сонно что-то шепнул и снова отключился. Да что же это такое, отравиться не мог — еда нетронутая на столике, ничего не съедено. Растерянный воин поднял мальчишку на руки, чтобы перенести на койку и вызвать лекаря — мальчишке явно плохо. И тут из-под одежды мышонка выпала походная кожаная фляжка, в которой воин брал с собой на облаву вино. Воин уложил мышонка на койку, стянул с него одежку, прикрыл одеялом, только потом встряхнул фляжку. Пустая! А там было довольно много. Еще сегодня утром воин наполнил ее до краев. Горюшко мое, мышонок-пьяница, Эйзе, да что ж ты вытворяешь! Стоит только отойти, и вот — опять. Было так больно, что нашел вино и выпил его, чтобы одурманить себя. Да там намного больше, чем то, что давал ему воин два дня назад! Ну что теперь делать? Мышонок, почувствовав Ремигия возле себя, удовлетворенно пискнул и ровно задышал. Личико стало привычным — мышиным, ну и хорошо, значит, все в порядке. Только что — бездна отчаяния, и вот — тихо спящий мышонок. Ну и как теперь его сторожить — ведь во сне свалится с койки на пол, спит так глубоко. Наместник только качал головой — от всего, что творил его царевич, рехнуться можно! Каждый раз — новая выходка! Ну что, высечь его завтра, что ли? Так рука не поднимется. Губы воина кривила непривычная усмешка. Он поднял свою койку, подтащил ее вплотную к койке мышонка, прилег рядом. Ночью не свалится, а утром уже отойдет от хмеля. Эйзе тут же придвинулся поближе, прижался к боку воина — греться. Он по-прежнему сильно мерз ночами, одеяла не помогали, только тепло чужого тела. Ремигий только усмехнулся, покрепче прижал его к себе. Уже ставшая привычной боль в паху. Ничего — еще немного, все бордели крепости будут его. Ну невозможно — простое прикосновение, и вот так… Ладно, видно будет…