Александра-К - Ненависть [СИ]

Эйзе — ну с чего ты вдруг взбесился, почему так жестоко напомнил о погибших из моей сотни? Почему? Мышонок, что произошло? Он не мог понять. То, что он мальчишку жестоко оскорбил напоминанием о плене и его проигрыше, н не понимал.

Поминальная трапеза, долгая, с печальным списком всех имен погибших, перечислением их славных дел, которых не было… Они просто еще ничего не успели… Ярре постоянно взглядывал на воина, но молчал. Наместник был темнее тучи. И не погибшие воины были тому виной. Тварь… Ненависти не было — только боль. За что его ненавидеть, когда свои отдали на такую муку. Понятно, почему не покончил с собой сразу после пленения и потом — после насилия. Пережил позор, смог заговорить с Наместником и заставить его заботиться о себе. Смешной мышонок — он смог понять, что воин нуждается в привязанности, любви нежного и слабого существа. Отпустить его…

Воин, с трудом очнувшись, спросил вдруг:

− Ярре, почему ты не отпустил своего — ты же его жалел… Ярре?…..

Вина было выпито немало. И в палатку воин вернулся очень поздно, на завтра облаву отменили, день отдыха. Ложиться не стал, просто присел на пол, — хмель все-таки сказывался. Тяжело. Боль так и не ушла. И вдруг шевеление в углу Эйзе, мальчишка проснулся, встал с койки — он спал одетым, неуверенно подошел и вдруг со слабым всхлипом обнял воина. Ремигий шарахнулся в cторону от неожиданности, а мышонок со стоном вдруг прижался губами к щеке воина. Губы были солеными — он, видимо, плакал перед тем, как заснуть…

Наместник осторожно прижал его к себе:

— Эйзе, что случилось? Почему плакал?

— Я совсем плохой разведчик, господин, если ты так скоро понял, в чем дело. Я не хотел тебя обидеть — мои-то тоже погибли в этом же бою. Все было решено заранее, мы все знали, на что шли. Наши не пожалели, почему же ты пожалел — вы же звери, твари имперские…

Воин глухо ответил:

— Эйзе, я сильно пьян, поосторожнее в выражениях — могу не сдержаться. Скажи, правда, что после возвращения из плена — сжигают?

И почувствовал на шеке тихое дыхание — Эйзе отвечал ему:

— Да, правда…

Воин только крепче прижал мышонка к себе:

— Тогда не уходи. Я не хочу, чтобы ты погиб.

Эйзе тихо дышал ему в ухо — мышонок маленький. Боль уходила. Воин пошевелиться боялся, чтобы не спугнуть прижавшегося к нему Мыша.

— Ты знаешь, мне не нравится твое истинное лицо, но ты забавляешь меня в обличии мышонка.

Эйзе беспокойно завозился где-то у плеча воина, шепнул:

— Но почему ты видишь во мне мышь? Я не понимаю.

Воин осторожно повернул голову и попытался поцеловать его в щеку — Мыш с писком вывернулся, Наместник засмеялся:

— Что такое, радость моя? И ты — не мышь?

Эйзе тихо возился под рукой у воина, устраиваясь поудобнее. Отрицательно покачал головой:

— Нет, конечно, но удивительно, что ты можешь видеть и мое истинное лицо, и мою звериную форму. Хотя неправильную.

Воин вдруг с интересом спросил:

— Эйзе, но кто же ты тогда? Мне очень интересно.

Эйзе засмеялся, отрицательно покачал головой. Воин с трудом поднялся:

— Все, малыш, пора спать. Давай уложу.

Мышонок что-то пискнул, но воин понял, что он уже засыпает, поднял его на руки, донес до койки, уложил, укрыл одеялом. Мальчишка завозился под одеялом — стягивал с себя одежду, потом тихо спросил:

— Поцелуешь меня?

Воин растерянно ответил:

— Если позволишь.

Мышонок сонно пробормотал:

— Позволю. Да когда ты спрашивал?

Воин осторожно коснулся его солоноватых губ. Мальчишка удовлетворенно вздохнул, тихо задышал, засыпая. Воин с трудом поднялся с колен, та же беда, достаточно было крошечной ласки со стороны мальчишки, в паху опять возникла боль, жгучее тянущее ощущение. Тихо выругавшись про себя, Наместник лениво подумал: «Надо будет в крепости пройтись по борделям, ну, куда годится — один поцелуй в щечку, — и хоть насилуй мальчишку, терпеть просто невозможно…» Он-то прекрасно понимал, что возможно, что больше никогда не притронется к Эйзе насильно, — даже не из-за него, а из-за себя: страшно снова и снова чувствовать боль в груди, которую только Эйзе может забрать. Подошел к своей койке, лег поверх одеяла, — раздеваться было лень. Сон…

Глубоко воин не спал очень давно: слышал все звуки вокруг и, бывало, просыпался даже раньше, чем его окликали по имени. Эйзе же спал беспокойно, мерзнул, тихо хныкал во сне. Внезапно воин услышал тихое шевеление в углу мальчишки, шлепанье босых ножек и голосок: «Подвинься». Воин шарахнулся в сторону, едва не слетел с койки и почувствовал ледяное тело, прижавшееся к нему, Эйзе пришел греться к нему в постель. Ремигий растерянно шепнул:

— Радость моя, зачем?

Эйзе, удовлетворенно вздохнув, тихо засопел — он, наконец, согрелся возле горячего тела воина. Но вот Наместнику было не до сна, — ледяное нежное тельце прижалось так крепко, что воин думал только об одном: перевернуться и прижать мальчишку к постели, поцеловать и… Ничего не будет — надо потерпеть. Нельзя сейчас с ним что-либо делать, потому что потом будут вновь окровавленные простыни, сжавшееся в комок от боли тело Эйзе, — нет, только добром, только когда он сам захочет этого. Боги, — мышонок прошел через такое, а ведет себя как невинный ребенок. Да и как ему себя вести — он же ничего и не понял, только почувствовал причиненные ему боль и мучения. Радость моя — Эйзе. И воин спокойно уснул, обнимая мышонка, чтобы тот не слетел с узкой койки.

Конечно, они проспали, конечно, утром зашел Ярре с кувшинчиком молочка и увидел светловолосую головку мышонка, спокойно лежащую на груди спящего Наместника, крепко прижимающего его к себе. Сотник улыбнулся и бесшумно вышел из палатки, плотно прикрыв полог, и тихо распорядился, чтобы до пробуждения к господину никто не заходил. Они проспали почти до полудня, пока снаружи что-то не грохнуло.

Эйзе сильно вздрогнул и своим движением разбудил Наместника — тот встревоженно приподнялся и понял, что головушка Эйзе лежит на его плече, а его нежные волосы опутали грудь Наместника, как паутинка. Тихонько шепнув:

— Просыпайся, засоня маленькая, — он потихоньку поцеловал мальчишку в щеку. Тот вздохнул, открыл сонные глаза. И мгновенно слетел с койки, воин удержать его не успел. Обнаружилось, что он пришел греться к воину совершенно раздетым, воин мгновенно накинул на него одеяло:

— Холодно еще, прикройся.

И заботился он не о мышонке. Радость моя, Эйзе, ну что ты только творишь? Умывание, одевание, завтрак, — молочка вдоволь, приносят уже два кувшинчика, и выпивается это мгновенно, мордочка, перемазанная в молоке, румянец удовольствия на щеках. Губы воина сами собой складываются в улыбку. Ну что же делать, да, я понимаю, что это результат воздействия, я знаю, кто он, но пусть так, хотя бы так. Пусть ненастоящее, пусть. Ну хоть немного нежности.