Светлана Жуковского - Дети разбитого зеркала. На восток

Иногда казалось, что невнятные голоса, доносящиеся откуда-то снаружи, могут в этом помочь.

Голосов было двое — женский и мужской.

— Смотри-ка, — в женском голосе звучала материнская нежность, — как славно всё заживает.

— Он ведь не совсем человек, — задумчиво откликнулся второй.

— Сейчас он вроде ангела — из тех, из старых времён. Дивный возраст. Телесное совершенство, ещё не униженное определённостью пола. Ещё немного — и рисунок изменится. Жаль.

— Дитя превратится в чудовище.

— Я о том, что мальчик станет мужчиной. Впрочем, ты прав, — все вы в чём-то чудовища.

— И только в доме моей госпожи особо везучим помогают узреть путь исправления.

— Не начинай, братец. Знал бы ты, как я рада тебя видеть. Ты нечасто нас навещаешь.

— Я был очень занят в последнее время. Спасал мир. Я тоже рад встрече, сестрица.

В изголовье узкого ложа, на котором покоилось бесчувственное тело Энтреа, стояли женщина в низко повязанном платке и молодой человек, чьи глаза были скрыты полосой чёрного шёлка, отчего его лицо неуловимо напоминало маску с какого-нибудь оренхеладского карнавала. Энана и Эмор наблюдали за тем, как четыре прекрасные девы ловко и осторожно меняли бинты на ранах мальчика, освежали его кожу драгоценными губками, напитанными смешанной с вином и уксусом розовой водой, мыли и расчёсывали его белоснежные волосы. Девы были безмолвны и закутаны с ног до головы в тонкие ткани, сплошь усыпанные тихонько звенящими золотистыми блёстками. Кисти быстро мелькавших рук покрывали сложные узоры, крыльями лазурных стрекоз трепетали подведённые веки. И, кроме запахов душистой воды и благовоний, сильно и свежо веяло от них влажной молодой здоровой плотью, томлением лунных ночей и любовных надежд. Эмор тихо спросил:

— Как вам это удаётся? Каждая из них — словно первая песня соловья по весне.

— Их сила — в их благочестии, — серьёзно сказала Энана. Нет пути достойней, чем дарить людям спасение. Вера творит чудеса.

— Моей веры давно ни на что не хватает. Ей бы просто быть — и с меня довольно. Во что же верят твои пташечки?

— В свою богиню. Ты смеёшься надо мной, милый братец?

— Ничуть. Я растроган. И мне очень нравится стиль ваших духовных практик. Не терпится скорее примкнуть к спасаемым. Как думаешь, я небезнадёжен?

Энана окинула собеседника строгим взглядом.

— Сомневаюсь. Впрочем, развлекайся на здоровье. В этот раз у нас слишком мало гостей. Может, и девушек научишь чему полезному.

— Ну, это-то вряд ли.

— Пожалуй, — вздохнув, согласилась женщина, — всё равно, оставайся подольше. Не сбегай от нас, как всегда.

На лице, похожем на маску, появилась еле заметная улыбка, как на древних скульптурных портретах Слепого Обманщика, перед которыми в старые времена люди приносили жертвы ради успеха в любовных делах — пока не поняли, что от этого нет никакого толка.

— Я ведь бродяга.

— Давно хочу спросить — но почему? Разве плохо иметь, на что опереться? Возделывать свой культ, укреплять людей в вере, придавать смысл их полной скорбей жизни и дарить надежду на окончательное освобождение?

— Я… я боюсь. Боюсь измениться. В миг, когда разбилось Зеркало — я был настоящий. Всё, что случилось потом — опыт ошибок и искажений, бесконечное удаление от источника света, от истины. Теперь, поодиночке — мы не всемогущи. Тысячи жадных глаз имеют над нами странную власть. Потому что каждый из тех, кто смотрит — маленькое, но целое Зеркало. А каждый из нас — только часть давно разбитого, неполного, утраченного Лика.

Энана кивнула, словно прислушиваясь к каким-то своим мыслям.

— Тебе не хватало Наар. Теперь ты доволен? Ты виделся с ней?

Улыбка Слепого Обманщика слегка потеплела.

— На что ты надеялся, затевая всё это?

— Разве я скрывал от тебя, сестрица? Я хочу вернуться домой.

Женщина повернулась к нему, поражённая.

— О! Я не знала. Я даже не думала, что кто-то способен на это безумие. Разбитую чашку не сделать целой. Никому из нас это не под силу.

— Нам — да. Но есть и другие.

Лёгким, почти незаметным жестом Эмор указал на недвижного отрока, облачённого лишь в узкие ленты бинтов. Одна из девушек смачивала салфеткой пересохшие губы Энтреа. Остальные скромно и почти неслышно удалились.

От внимания Энаны не укрылась ни одна линия худого, но ладного тела.

— Не знаю. Может быть, я просто не вижу того, что доступно увидеть тебе. Передо мной — дитя, побывавшее на волоске от бесславной безвременной смерти. Она и сейчас ещё ближе, чем нужно. Я знаю, что его рождение было рассчитано силами Тьмы, чтобы дать Ангромади инструмент его влияния на земле, ключ от его тюрьмы — но не замечаю признаков какого-то особого могущества. Похоже, ты немало от меня скрываешь — иначе твои надежды выглядят очень глупо. И ещё — мы всегда были заодно, но эти надежды навряд ли когда-нибудь станут моими.

Эмор повернулся к собеседнице. Казалось, он пристально вглядывается в её лицо сквозь повязку.

— Тысячи жадных глаз… они забирают больше, чем ты отдаёшь. Я всегда буду с тобой заодно, даже если ты будешь думать, что это не так. А мальчик… дай ему себя проявить. Пожелай ты ему помочь, он был бы уже на ногах.

— Пусть сам пытает свою судьбу. Что-нибудь ещё я могу сделать — для тебя?

— Конечно. Сними платок.

Казалось, Энана хотела что-то возразить, но не нашлась с ответом. Пожав плечами, она медленно распустила узел платка и стянула с головы плотную ткань. Высвободившаяся масса блестящих чёрных волос окутала её плечи, крутыми завитками упала на грудь и окружила лицо подвижными волнистыми прядями. Лицо Энаны — строгое и очень взрослое — почти не изменилось, но сквозь прежние черты проступила властная, царственная, ослепительная красота, — и пространство вокруг богини тоже преобразилось.

Многослойным сиреневым сумраком заволокло светлый зал, в окна которого ещё недавно сквозь яркие зеленые листья било солнце. Сумрак тоже был светом — но особым, светом другого мира, открывающим новые глубины реальности. До сих пор неприметное платье Энаны заиграло россыпями серебряных искр, в волосах закачались цепочки с подвесками в виде полумесяцев. На стенах проступили призрачные, светящиеся фрески. Разноцветные кораблики плыли на всех парусах по нарисованным волнам, голоногие жницы кланялись золотому полю, пастухи гнали по дороге стадо — и каждая корова несла на голове тонкий рогатый месяц.

Между плитами пола проклюнулась молодая поросль, — и вот уже вокруг поднимался небывалый волшебный сад. Побеги цеплялись за ноги, карабкались на стены. Набухали и лопались бутоны, вываливая многочисленные языки лепестков, цветущие шапки болотных трав распускались, как праздничные фейерверки. Всё тянулось, вилось, ветвилось и колыхалось. И вот, меж стеблей и лиан стало видно, как отступили и растворились во тьме стены, а вместо потолка распростёрлось удивительно тесно заполненное огнями небо, переливающееся жаром, как угли в жерле огромной печи.