Бернард Корнуэлл - Экскалибур

И выпрямился с ворохом добычи в руках.

– Пришлите детей! – крикнул я.

– Приди и забери! – проорал в ответ какой-то копейщик и стремительным ударом полоснул ребенка по горлу.

Оставшиеся двое испуганно завизжали, но саксы прирезали и их и плюнули на крохотные трупики. На какое-то мгновение я испугался было, что мои люди, ослепленные яростью, ринутся в атаку через седловину, но Исса и Ниалл удержали их на месте. Я плюнул на тело Вульфгера, поглумился над вероломным врагом и унес трофеи в крепость.

Щит Вульфгера я отдал одному из ополченцев, нож – Ниаллу, а топор – Иссе.

– В бою им не пользуйся, – посоветовал я, – зато для рубки дров подойдет.

Золотое ожерелье я вручил Кайнвин, но она лишь покачала головой.

– Не по душе мне золото мертвецов, – проговорила она.

Она обнимала наших дочерей, и на щеках ее я заметил следы слез. Кайнвин не привыкла выдавать своих чувств. Еще ребенком она твердо заучила: сохранить любовь своего грозного отца она может лишь благодаря солнечному характеру, и эта усвоенная жизнерадостность пустила глубокие корни в ее душе. Но сейчас даже сдержанная Кайнвин не совладала с горем.

– Ты мог погибнуть! – воскликнула она. У меня не нашлось что ответить, так что я молча присел рядом с ней, сорвал пучок травы и принялся оттирать кровь с лезвия Хьюэлбейна. Кайнвин нахмурилась. – Детей убили?

– Да.

– Кто они были?

Я пожал плечами:

– Как знать? Просто дети, захваченные в набеге.

Кайнвин вздохнула и погладила светлую головенку Морвенны.

– А тебе обязательно нужно было сражаться?

– Ты бы предпочла, чтобы я послал Иссу?

– Нет, – признала она.

– Ну вот видишь, – подвел итог я.

По правде сказать, поединок был мне в удовольствие. Мечтает о войне только дурень набитый, но уж если война началась, нельзя воевать скрепя сердце. И сожалеть о том, что воюешь, тоже нельзя: сражаться подобает во власти дикой радости, упиваясь победой над врагом; эта-то дикая радость и вдохновляет наших бардов на бессмертные песни о любви и битве. Мы, воины, одеваемся на войну, словно для любви; рядимся пышно, щеголяем в золоте, украшаем плюмажами отделанные серебром шлемы; мы выступаем гоголем, мы бахвалимся, а когда сшибаются смертоносные клинки, ощущение такое, словно кровь богов струится в наших жилах. Человеку пристало любить мир, но ежели он не умеет сражаться, вкладывая в битву всю душу, – тогда мира ему не видать.

– И что бы мы делали, если бы ты погиб? – спросила Кайнвин, наблюдая, как я пристегиваю поверх сапог роскошные Вульфгеровы наголенники.

– Ты бы сожгла мое тело, любовь моя, и отослала бы мою душу к Диан, – отозвался я. Я поцеловал жену и отнес золотое ожерелье Гвиневере. Та пришла от подарка в восторг. Всех своих драгоценностей она лишилась вместе со свободой, и, хотя массивные саксонские украшения Гвиневера не жаловала, она тотчас же застегнула ожерелье на шее.

– Мне понравилось, как вы дрались, – промолвила она, поправляя золотые пластины. – Дерфель, поучи меня саксонскому.

– Всенепременно.

– Ругательства – вот что мне нужно! Хочу задеть их за живое. – Гвиневера рассмеялась. – Грубые ругательства, Дерфель, самые грубые, что только есть!

А задирать Гвиневере будет кого: вражеских копейщиков в долине все прибывало. Мои дозорные на южной оконечности холма предостерегающе кликнули меня, я подошел к бастиону под сенью двух знамен и оттуда увидел, как с восточных холмов на приречные луга спускаются две длинные шеренги копейщиков.

– Пару минут назад появились, – сообщил мне Эахерн, – и, похоже, им конца и края нет.

И точно – ни конца ни края. Это не боевой отряд приспел к битве, но настоящая армия, бессчетная орда, целый народ на марше. Мужчины, женщины, скот и дети – с восточных холмов в долину Аква-Сулис изливался неодолимый поток. Длинными колоннами шагали копейщики, а между колоннами брели стада коров и овец, расхлябанной вереницей тянулись женщины и дети. Всадники прикрывали фланги; и целая группа конников окружила два стяга, возвещавших о приближении саксонских королей. Да тут не одно войско, но целых два – объединенные силы Кердика и Эллы; вместо того чтобы сразиться с Артуром в долине Темзы, они пришли сюда, ко мне, и копьям их несть числа, что звездам в великом поясе небес.

Я наблюдал за ними с час: да, Эахерн не ошибся – саксам конца и края не было. Я тронул косточки в рукояти Хьюэлбейна и понял, отчетливее, нежели когда-либо, что мы обречены.

В ту ночь отблески саксонских костров полыхали повсюду, словно на долину Аква-Сулис опустилось целое созвездие: огни мерцали далеко на юге и глубоко на западе, обозначая вражеские лагеря вдоль по течению реки. Костры пылали и на восточных холмах: там, на возвышенности, встал саксонский арьергард, но на заре и эти отряды сошли в долину под нами.

Утро выдалось промозглое, хотя день обещал быть теплым. На рассвете, пока в долине все еще лежала тьма, дым саксонских костров смешивался с речным туманом, и Минидд-Баддон казался зеленым, залитым солнцем кораблем, дрейфующим в зловещем сумеречном море. Выспаться я не выспался: у одной из женщин ночью начались схватки и стоны роженицы не дали мне сомкнуть глаз. Ребенок родился мертвым; Кайнвин объяснила, что младенцу полагалось появиться на свет не раньше чем через три-четыре месяца.

– Говорят, дурная это примета, – удрученно добавила она.

Наверное, и впрямь так, подумал про себя я, но вслух соглашаться не дерзнул. Вместо того я изобразил уверенность:

– Боги нас не покинут.

– Это Терфа, – проговорила Кайнвин, имея в виду женщину, что терзала ночь криками. – Она первенца ждала. Мальчик оказался. Совсем малюсенький. – Она замялась, затем печально улыбнулась мне. – Люди боятся, Дерфель, что боги отреклись от нас в канун Самайна.

Кайнвин лишь облекла в слова то, чего страшился я сам, но я опять не нашел в себе храбрости согласиться.

– А ты в это веришь? – спросил я.

– Я не хочу в это верить, – отозвалась она. Помолчала мгновение-другое, хотела было добавить что-то еще, как вдруг с южного укрепления раздался крик. Я не двинулся с места, крик повторился. Кайнвин тронула меня за плечо. – Ступай, – велела она.

Я бегом бросился к южному бастиону и обнаружил там Иссу: он простоял на страже последние часы ночи, зорко вглядываясь в дымный полумрак долины.

– Дюжина ублюдков на подходе, – сообщил он.

– Где?

– Вон, видишь изгородь? – Исса указал вниз, туда, где усыпанная белыми цветами боярышниковая изгородь отмечала конец оголенного склона и начало возделанных долинных угодьев. – Там они и засели. Перешли пшеничное поле и ждут.

– Да они, небось, просто наблюдают за нами, – недовольно буркнул я, досадуя, что он отозвал меня от Кайнвин ради такой мелочи.