Татьяна Буденкова - Жизнь и приключения вдовы вампира [СИ]

Улёгся Егор Петрович в свою кровать, а взор в ночном сумраке вперился в то место на стене, откуда прошлый раз Кузьма Федотыч появился, только прикроет глаза, они будто сами собой открываются и опять смотрят туда же. И сон ни в какую не идёт. Состояние такое будто ждёт чего-то. Вот и за полночь перевалило, а всё тихо, мирно. Он было успокаиваться начал. И тут слышит смешок, отвёл взгляд в сторону, а там в кресле сидит Кузьма Федотыч и посмеивается. От лампадки свет как раз на него падает. И видно все так отчётливо, что даже чёрное тело через дыры на истлевшем халате просматривается. А на голове кожа сморщилась и клочьями в некоторых местах отошла. А тут ещё запах сырой земли и ещё чего-то незнакомого, но отвратительного до того, что Егора Петровича чуть в кровати ни стошнило.

— Чего рожу-то воротишь? Не нравлюсь? А уж мне-то как не нравится в таком виде обретаться!

— Так я тут причём? — сам не свой от страха, попытался осенить себя крестом Егор Петрович. Кузьму Федотыча передёрнуло:

— Прекрати сей момент, — и злоба так исказила это ужасное подобие лица, что Егор Петрович замер, натянув одеяло до подбородка.

— Ты-то? Ты-то причём? Назвался груздём — полезай в кузов. Взялся моё воплощение в земной жизни представлять — изволь исполнять. Сам ввязался, никто не заставлял. Не ты ли в опочивальню к моей вдове влез в ту ночь, когда я заживо похороненный тяжкую муку терпел? Ни ты ли кол в моё мёртвое тело вбивал? Так что не открестишься, не отмолишься. Ладно, будет время тратить. Ещё немного и петухи запоют. Так что по делу говорить буду, а ты слушай, и не вздумай ослушаться.

— Кузьма Федотыч, смердишь ты уж больно сильно. Невмоготу мне, — едва подавляя рвоту, выговорил Егор Петрович.

— Тут уж ничего поделать не могу, дела мои земные так пахнут, — и опять усмехнулся. — Ты тоже не лучше смердеть будешь.

— Не хочу… Я кроме как в тот раз в окно влез, более-то ни в чём и не грешен!

— Не грешен? А кто в моём обличии в повозке раскатывал? А кто честную Катерину корысти ради обманул? А помнишь, как в баньке уговаривал мою вдову согрешить с тобой и выдать твоего отпрыска за моего?

— Так ничего же не вышло. А в мыслях и не считается вовсе, — пытался оправдаться бывший пимокат.

— Это ежели сам отказался. А тебе по сусалам дали.

— А с Катериной у нас всё полюбовно. Я жениться очень даже желаю.

— Была бы она бедной крестьянкой, а не внебрачной дочерью городского головы, тоже бы желал? — хохотнул синими губами Кузьма Федотыч. — Тот ещё греховодник!

— И откуда это вам всё известно, что грешно, а что и не считается?

— С Богом разговаривал.

— И что он сказал, — округлил глаза Егор Петрович.

— А не хочет он со мной говорить. — И криво усмехнулся, оскалив пожелтевшие зубы. — Но расстаться со мной ты можешь.

— С превеликой радостью… — и бывший пимокат сам испугался своих слов. — Что же мне делать в таком разе предстоит?

— Дать обед бедности и блюсти его всю жизнь. Взять мне с тебя будет нечего, и значит, приходить не зачем. — И на удивление грустно закончил: — Зато на беседу к Богу попадёшь. И вид такой, как у меня тебя не коснётся.

— У-у-у… — заскулил Егор Петрович. Воняет, оно конечно, воняет, но кого хошь после смерти через долгое время из могилы подыми, тоже благоухать не будут. А при жизни опять считать каждую копейку, да ещё и от Катерины отказаться! Нет уж! И тут поймал себя на мысли, что беседует с Кузьмой Федотычем как с живым и ничуть не смущается его внешним видом.

— Охо-хо! За деньги людишки ещё не такое терпели. Слушай, — хлопнул себя Кузьма Федотыч по коленке, а она возьми и отвались. — Тьфу, ты! — поднял, пристроил на прежнее место, прикрыл грязной полой халата.

— Значит так, во-первых, кладбищенских жителей помой, накорми и в ночлежку пристрой. — Обещал я тому, что в мой халат вырядился.

— Так вроде на вас надет халат-то…

— Я вообще-то мёртв. Нет меня тут, и значит, халата нет.

— А… а… а… как же, — высунул палец из под одеяла бывший пимокат и ткнул в сторону Кузьмы Федотыча.

— А вот так. — И исчез из кресла.

Ранним утром, ещё только-только пташки запели, а матушка печь растопить не успела, шагал Егор Петрович вдоль кладбищенской ограды. Вдруг, глядь, из старых венков и высохших веток шалаш у входа. Постоял немного Егор Петрович, кашлянул для острастки. Слышит, в шалаше кто-то завозился. А немного погодя вылезли оттуда три грязных, ещё толком не проспавшихся с вечерней попойки, забулдыги. Обмороженные ещё в прошлую зиму ноги, покрыты язвами. Лица грязные, в коростах. Волоса слиплись и не понять пеплом или вшами покрыты. А на одном и в самом деле, халат Кузьмы Федотыча. Истлел в земле, в дыры черное изъязвленное тело виднеется. И прямо к Егору Петровичу с распростёртыми объятиями прёт:

— Сон-то, мужики, в руку! Вижу этой ночью, покойничек один сидит на краю своей могилки и манит меня пальцем. Подхожу, а у него вся грудь в крови, но улыбается так-то ласково: «Ты, — говорит, — будь на кладбище, сюда человек придёт и будет тебя искать. Как найдет, то помоет, покормит и на зиму в ночлежку устроит. А пока спи, и до утра не просыпайся».

Тут я спрашиваю, вот чудо-то, безмолвно:

— Как же он меня узнает? А покойничек отвечает:

— По халату, что ты на моей могилке без спросу взял, да свои язвы прикрыл которым.

— Что не так, обидел коли, так верну, — понимаю, что сплю, а все одно как наяву. А он мне:

— Носи на здоровье. Язвы пройдут на теле. Других бы не нажил.

Присмотрелся Егор Петрович к мужику, пока он сон рассказывал, да два его товарища слипшиеся глаза протирали, и обомлел. Дыры в халате в тех же местах и язвы через них виднеются, прямо как ночью на Кузьме Федотыче.

— Тьфу! Стойте там, не подходите ближе. — Крикнул так бродягам, про себя подумав, что всё вполне объяснимо: наслушался вечером рассказов церковного сторожа, а перед выездом из Озерков ещё эта история с поясом, вот и примерещилось ночью. А нищие на кладбище отродясь обретаются. Люди на могилках помянуть оставляют, бродяги и поминают. Тут и выпивка и закуска. Халат же виднелся из под тонкого слоя земли. Вот, и следовало его закопать понадёжнее, чтоб такие забулдыги не вытащили его людям на показ. Да бродяги опередили. Так что, ничего тут необыкновенного и страшного. Но как теперь быть? Не отбирать же этот полусгнивший халат у этого несчастного? И уж было решил рукой махнуть и домой вернуться, как мужик его окликнул:

— Слышь, Егорка!

Егор Петрович, чуть на земь от неожиданности не грохнулся.

— Откуда имя знаешь?

— Так покойничек ещё кое-что сказал.

— Чего ж ты молчишь, дурень?

— Скажи, — говорит, — Егору, что когда будет вас в ночлежку устраивать, то пусть купит другую одежу. Не дорогую и не новую, чтоб не пропили, — мужик тяжко вздохнул, почесал пятернёй шевелюру. — И что ему за беда на том свете, пропьём али нет?