Марина Дяченко - Шрам

– Слушай, Солль… А ты кто, вообще-то?

Эгерт, в полусне вспоминавший о доме и о родителях, встрепенулся:

– А? Чего-чего?

Лис скрипнул кроватью:

– Ну… Тихий да робкий, только ножи от тебя прятать надо, а то, не ровен час…

– Не бойся, – горько усмехнулся Эгерт. Лис сердито завозился:

– Ну да… Мне бы морду такую смазливую, как у тебя – всех девчонок в городе… перепортил бы… Они же за тобой сами бегают, как на ниточке – так нет же, и не взглянешь… У тебя, вообще-то, с этим… тем самым все в порядке, а?

Эгерт снова усмехнулся. Лис, ничуть не собираясь оставить Солля в покое, подоспел с новым вопросом:

– А кто это тебе физиономию исполосовал?

Солль вздохнул. Спросил шепотом:

– Слушай… А день Премноголикования – уже скоро?

Лис удивился в темноте. Отозвался чуть погодя:

– Еще месяц… А что?

Месяц. Остался месяц до назначенного срока; Эгерт твердо знал, что не станет подлецом и доносчиком, если продержится до встречи со Скитальцем. Сейчас он раб заклятья – но настоящему, свободному Соллю не страшны будут ни прямые угрозы, ни обещание грядущих бед; орден Лаш потеряет тогда над ним всякую власть, и как приятно будет сказать в лицо Фагирре: подите поищите других шпионов! И Карвер… И возвращение в Каваррен, встреча с отцом… А потом – Эгерт решил это почти точно – потом он снова явится в университет и попросит декана принять его, возможно… Но это – после. Сначала – Скиталец, и встреча состоится через месяц.

Мысли о том, что будет, если встречи не произойдет либо Скиталец откажет в избавлении от заклятия, Эгерт попросту не допускал в свое сознание.

Несколько ночей подряд Тории снились необыкновенно яркие, удивительные сны.

Однажды ей приснилось, что она стоит на палубе парусника. Такие корабли она часто видела на гравюрах и ни разу – на самом деле; вокруг лежала синяя чистая поверхность – море, над головой куполом выгибалось небо, а рядом стоял отец, и в руке у него была почему-то птичья клетка. В клетке вертелась маленькая, меньше воробья, пичуга; на душе у Тории было непривычно легко, и она смеялась во сне. Но на далеком горизонте собиралась черная, как пепелище, груда, и капитан – ибо на корабле был и капитан – сказал с усмешкой: «Будет шторм, но нам он не страшен».

И Тория не испугалась – однако туча приближалась быстрее, чем следовало, и капитан почуял неладное слишком поздно – в небе над кораблем уже висела немыслимых размеров сова, и была она одновременно птицей и тучей, только вот туч таких не бывает. Глаза ее, две круглые плошки, светились белым мутным огнем, а крылья в размахе закрывали небо; капитан закричал, и в ужасе закричала команда – и тогда отец Тории, декан Луаян, распахнул дверцу птичьей клетки, которую держал в руках.

Пичуга, легкая, меньше воробья, выпорхнула на волю и стремительно стала подниматься – и на глазах обомлевших людей принялась расти, расти, и чернеть, и оборачиваться тучей, и сравнялась с совой, и в небе случился поединок не на жизнь, а на смерть – только кто победил в этом поединке, Тории так и не суждено было узнать, потому что она проснулась.

Раздумывая, что бы это могло означать, Тория отправилась в город – накануне отец просил ее зайти в аптеку. Возвращаясь, она встретила у парадного порога двух девиц в неотразимых шляпках, украшенных красными и зелеными цветами. Девицы, смущаясь и подталкивая одна другую, обратились к ней с вопросом: здесь ли живет… то есть учится… такой высокий парень, блондин, со шрамом?

Тория опешила. Девицы, волнуясь все больше, пояснили: они познакомились недавно… в одном месте… И договорились о встрече, но, хоть господа студенты бывают в городе довольно часто – этот парень, такой белокурый… Знаете? Так он не появляется уже несколько недель… Может быть, он болен?

Тория сначала хотела рассмеяться, потом передумала и решила разозлиться, потом, спохватившись, сказала себе: а что, собственно, в этом такого? Какое ей дело до сердечных привязанностей Солля?

И, суховато объяснив девицам, что «блондин со шрамом» здоров и скоро явится в «одно место», Тория проследовала к себе; вслед ей неслось: может быть, она передаст этому парню, что его искали Ора и Розалинда?

Тория здорово удивилась бы, если б накануне кто-нибудь сказал ей, что об этой нежданной встрече она будет вспоминать не раз и не два – однако вспоминала, досадуя и удивляясь собственной глупости. Возможно, ее раздражал выбор Эгерта – какие-то вульгарные уличные девицы… Впрочем, студенты всегда были несколько неразборчивы… Но Солль!.. Светлое небо, а чем Солль хуже или лучше прочих?!

Встретив Эгерта на другой день, Тория не удержалась от укола:

– Кстати, вас искали ваши приятельницы… Вы, похоже, совсем забыли их, Солль?

Некоторое время он непонимающе глядел на нее; она успела рассмотреть, что веки у него красные, а глаза усталые, как бывает после долгого ночного чтения.

– Кто? – спросил он наконец.

Тория напрягла память:

– Ора и Розалинда… Ну и вкусы у вас, Солль!

– Я не знаю, кто это, – сказал он равнодушно. – Вы уверены, что им нужен был именно я?

Тория снова не удержалась:

– А кто у нас еще «высокий, белокурый, со шрамом»?

Эгерт горько усмехнулся, привычно касаясь рукой щеки; Тории отчего-то стало неловко. Пробормотав нечто невнятное, она поспешила уйти.

Через некоторое время она увидела его в компании, возглавляемой рыжим Гаэтаном – Солль был на голову выше всех своих сотоварищей. Компания направлялась, конечно же, в город, студенты радостно галдели – Солль молчал, держался в стороне, однако от глаза Тории не укрылось то уважение, которым окружали его прочие студиозусы. Рядом с Эгертом все они отчего-то казались чуть неуклюжими, чуть мешковатыми, чуть простоватыми – Солль, в каждом движении которого скользила некая инстинктивная, полувоенная грация, казался в толпе студентов породистой лошадью, затесавшейся в табун симпатичных, радостно топающих мулов.

Тория с неудовольствием поймала себя на некотором подобии интереса. Конечно, Ора и Розалинда вдохновлены, да и сколько еще юных козочек ударят копытцем, желая заполучить такого кавалера!

Через несколько дней Эгерт нежданно получил весточку из Каваррена – почтовый служащий, сопя, приволок в университетскую канцелярию увесистый мешок, облепленный сургучными печатями, и к нему маленькое, смятое письмо. Разносчик не уходил, пока не получил серебряной монетки за труды; мешок полон был домашней снеди, а письмо, написанное на желтоватой почтовой бумаге, пахло сердечными каплями.

Эгерт не узнал почерка – его мать писала редко и неохотно, и никогда ни одно из ее посланий не предназначалось сыну; но запах он узнал сразу же, и от волнения его бросило в озноб.