Марина Дяченко - Преемник

Он зажмурился. Медальон больно впился в судорожно стиснутую ладонь.

…Ибо служение ему есть тайна…

Ему показалось, что там, за кладкой, переговариваются множество голосов – и не жутких ночных, а обыденно-оживленных, будто на залитой солнцем площади…

Никогда раньше у него не было видений.

…Тайна – смысл, а прочее откроется вам со временем…

Теперь ему привиделась кладка – темная от времени и дождей, с нескромным светлым пятном в центре… Зримое доказательство беспринципности бургомистра, который…

…Не принято говорить с неофитами о глубоких таинствах Лаш… Однако есть ли на земле служба почетнее?!

И Луар шагнул через кладку – потому что на самом деле ворота были свободны и распахнуты, и изнутри доносились голоса.

Он шагал по освещенным коридорам; люди в серых капюшонах расступались перед ним, опуская голову в почтительном поклоне. Он кивал в ответ – и шел дальше, минуя лестницы и переходы, потому что впереди маячил некто, и не следовало отставать…

Зарешетченое окно доносило звуки и запахи площади; Луар прошел мимо, стремясь за своим провожатым. Минута – и перед лицом его оказалась стена тяжелого бархата, и от густого духа благовоний закружилась голова… А в следующую секунду запахло еще и дымом, потому что посреди черного бархатного полотнища расползалось огненное пятно.

Луар смотрел, как желтые языки пламени проедают тяжелую ткань; огонь расходился кольцом, и ширилась круглая дыра, в которой стоял, кажется, ребенок, и был он в красном, и в руках держал не то воронку, не то трубу, из недр которой клубами валил дым курящихся благовоний…

А потом раздался звук, от которого Луар содрогнулся. Звук подобен был крику древнего чудовища посреди вселенского пепелища.

Горящее отверстие в бархатной стене обернулось отверстием на золотой пластинке, и маленький старик в грязном сером балахоне погрозил пальцем кому-то, скрывавшемуся в тени: «Не для всех… Для всех не бывает… Оставь свою ржавую игрушку. Тебе не остановить…» Горящий бархат бесшумно упал.

…Ниспадающие плащи, блестящие глаза из-под нависающих капюшонов, отдаленное, приглушенное пение… Грядет, грядет… С неба содрали кожу. И вода загустеет, как черная кровь… И земля закричит разверстыми ртами могил… Извне… Идет извне… Молю, не открывай…

Плащи расступились – маленький серый старик сидел на корточках, и в руках у него была наполовину выпотрошенная, скользкая, пучеглазая рыбина.

«Не для всех, – сказала рыба. – Для избранных… Снова. Все новое… Предначертано – откроет».

«Лаш-ш… – зашипели плащи. – Лаш-ша… Тайна, повинуйтесь тайне…» Одно из зеркал треснуло и осыпалось иззубренными осколками; в проломе стоял невысокий, желтолицый человек с воздетым кулаком – из кулака свисала золотая цепочка.

«Истинно все, что есть, – крикнул он тонко и насмешливо. – Чего нету – ложно… Истинна ржавчина, но и твой засов ржав тоже… Имя Лаш поросло проклятием. Могущество…» Выпотрошенная рыбина закатила глаза и сдохла.

«Кто положит предел? – спросил старик в сером балахоне, и голос его был неожиданно низок. – Кто положит предел могуществу? Она войдет, чтобы служить мне».

Тот, желтолицый в проеме разбитого зеркала, опустил руку:

«Глупец. Не она. Ты».

Старик в плаще, к полам которого прилипла рыбья чешуя, вскочил:

«Один хозяин! – пророкотал он, и тугая волна воздуха ударила Луару в лицо. – Одна рука над миром… Моя рука, и первые всходы нового урожая…» «Глупец, – сказал желтолицый. – ее рука. Не открывай».

«Лаш, – зашелестели плащи. – Лаш-ша… Аш-ша… Тайна… Могущество… Власть…» «Я ей хозяин, – спокойно сказал серый старик. – Лаш».

«Нет», – отозвался желтолицый.

У Луара помутилось в глазах; пропал зал и пропали зеркала, он увидел себя зверьком, насекомым, крохотным существом, глядящим снизу на исполинскую темную дверь. Запертый засов подобен был тарану для штурма городских ворот…

Потом с треском разорвалась ткань; Луар понял, что давно уже лежит, и лежит на мягком; повернул голову и чуть не захлебнулся криком под ним были полуразложившиеся трупы, целая гора трупов, теплая желеподобная гора…

Собственный вопль его слился с басовитым воплем серого старика, старик рвал собственные космы, выбившиеся из-под капюшона: «Нет, не так… Не так, не…» «Так», – сказал желтолицый. Луар, утопающий в смрадном месиве, схватил в зубы золотой медальон.

…Тишина и темнота. Он снова лежал – на этот раз на жестком, на влажных досках, и пахло не благовониями и не падалью, а просто сыростью и запустением.

– Игра, – сказал Фагирра. – Все игра… Но не мы играем. Играют нами, Луар.

Он стоял рядом – усталое немолодое лицо с холодными щелями прищуренных серо-голубых глаз, капюшон, небрежно откинутый на плечи.

– И не бойся… Сначала страшно. Но… будет всего лишь другая игра. Для тебя… И не тот виновен, кто погасил светильник… а тот, кто придумал ночь. Не тот злодей, кто отодвинул засов – а тот, кто поставил Двери… И я не хотел злого. Могущество… благо. И не суди меня… Сделай… Сверши…

Луар увидел протянутую ему руку, поколебавшись, подал свою – но пальцы его ухватили воздух.

Тряпичное тело куклы замусолилось и истрепалось, но на фарфоровом лице лишения не отразились никак – оно оставалось белым, лупоглазым и вполне благополучным. Людям бы так, подумала я почти что с завистью.

– Новое платье надо бы, – задумчиво сообщила я Алане.

Она засопела, убежала и вернулась с обрывком парчи – кто знает, откуда она его вырвала. Впрочем, это меня ничуть не печалило.

Завернутая в желтую искрящуюся ткань, кукла преобразилась и выглядела теперь почти что царственно. Я покивала:

– Ну, это принцесса, конечно… А воин? Теперь нужен благородный воин, чтобы освобождать…

– Откуда? – справедливо спросила Алана. Я почесала подбородок:

– Найдется… Ты, главное, воина разыщи.

Она снова убежала; слушая, как стучат по пустым коридорам ее торопливые пятки, я вспомнила свалки, устраиваемые приютскими девчонками за право потискать линялого медведя из мешковины…

Алана вернулась с деревянным солдатом. Тот выглядел вполне мужественно, но был почти в двое меньше предполагаемой невесты.

– Ничего, – бодро решила я, – не в росте дело… Ну, теперь смотри. Жила-была принцесса, красивая-прекрасивая… И ее похитил…

Я огляделась. В углу кухни валялись тряпка да совок для углей.

– Ее похитило чудо-овище! – заявила я страшным голосом. Совок оказался обряженным в тряпку, как в плащ; Алана тут же в испуге прижала ладошки к щекам.

– У-у! – сказал страшный совок и потащил принцессу за печку. Парча перепачкалась в золе – но так и надо. Похитили ведь…

– А дальше? – спросила Алана, дрожа от страха и восторга одновременно.