Марина Дяченко - Авантюрист

Не верю, – насмешливо сказал скрипучий голос здравого смысла.

Зачем ему Алана? Может быть, он действительно мечтает породниться с Соллями – для худородного юноши это было бы весьма почетно…

Рекотарс – кто угодно, но только не худородный юноша.

Танталь вдруг помрачнела:

– Кстати… бестактный вопрос. Вас не смущает, что после всего… после приключений с комедиантами и в особенности после этой последней выходки… Алана формально может считаться… обесчещенной?

Солль вздрогнул; она поймала его укоризненный взгляд.

Извини, Эгерт. Это слишком важно, чтобы стыдливо молчать.

А потом она встретилась глазами с Рекотарсом – и устыдилась сама. Потому что в глазах неистового Ретано стоял такой непритворный упрек, что ей пришлось в смятении отвернуться:

– Извините…

– Из того, что с Аланой случилось несчастье, следует только, что надо быть к ней внимательнее, – сказал Рекотарс глухо. – Мне так кажется… А вам?

Танталь поняла, что он снова не притворяется. Хотя девять из десяти благородных гордецов поспешили бы в подобной ситуации бочком-бочком, да и в сторонку…

– Я приношу свои извинения, – сказала она тверже. – У меня и в мыслях не было заподозрить вас…

Она замолчала, тщетно подыскивая подходящее слово.

– И Алана уже дала свое согласие, – рассеянно, ни к кому не обращаясь, пробормотал Солль.

Еще бы, подумала Танталь. Кого-кого, а Алану легко понять.

Может быть, ему нужны деньги?

– Впору сговариваться о приданом, – протянула Танталь, стараясь, чтобы ее голос звучал бесстрастно. Рекотарс поднял голову:

– Возможно, я шокирую вас. Мои предки были достаточно щепетильны в вопросах чести… – он посмотрел прямо на Танталь, хоть этот взгляд и дался ему непросто. – Я хотел бы получить в качестве приданого копию книги уважаемого Луаяна, в которой, записана история магов на протяжении многих столетий… и где, как мне известно, упоминается имя моего предка. Я хотел бы почитать ее – сам… Не говоря уже о том, что это семейная реликвия, и госпожа Алана имеет на нее право.

Приличия города требовали, чтобы от помоловки до собственно свадьбы прошло менее полугода.

Традиция рода Рекотарсов была еще строже: девять месяцев, с тем, чтобы обоюдное чувство успело вызреть, как младенец в чреве матери…

Думал ли я, наследник Рекотарсов, что придется поступить с традицией, как с драной кошкой?

Обнаглевшая матросня причинила моему здоровью куда больший ущерб, чем показалось вначале. Я слег, как будто специально за тем, чтобы Солли получили возможность трогательно за мной ухаживать; Алана приходила трижды в день, чистенькая, скромная и смирная. Ни один моралист не заподозрил бы эту чудо-невесту в болезненной тяге к кабакам, спиртному и разнообразным подонкам. Я и сам спрашивал себя, протирая воспаленные глаза: а было ли? Не примерещилось?..

Не примерещилось, утверждали раны и кровоподтеки.

Миновала неделя; едва поднявшись с постели, я вызвал будущего тестя на серьезный разговор и как дважды два доказал ему, что наша с Аланой свадьба может состояться уже через месяц-полтора. Если уж наследный Рекотарс во имя особых обстоятельств наступает на горло обычаям рода – то почему то же самое не сделать и Соллям?

Господин Эгерт не смог отказать будущему зятю. И, боюсь, в основном из-за боязни, что за полгода Алана успеет влипнуть в новую историю. Воспитывать такую дочурку – все равно что кипятить молоко в горсти…

Вполне довольный судьбой, я вернулся в собственную комнату; непонятно, что за надобность заставила меня открыть дорожный сундук. И непонятно, почему замшевый мешочек для приданого оказался под крышкой, на виду – я же помнил, что упаковывал его на дно!..

Россыпи бисера на мягком черном боку не складывались в рисунок. Я нахмурился, прикидывая, поместится ли в мешочке увесистый томик этой сомнительной книжки «О магах»; потом, будто желая проверить подарок Черно на вместительность, рассеянно сунул туда руку.

Я успел поразиться мягкому теплу, царящему в недрах черной замши. В следующее мгновение меня схватили за руку – цепко, холодной костлявой ладонью.

Я не завопил только потому, что дар речи временно меня покинул. И, по счастью, свидетелей тоже не было – иначе они изумились бы, увидев, как господин Рекотарс с выпученными глазами трясет рукой, заключенной, как в грубую перчатку, в мешочек из черной замши.

«Не ори».

– Отпусти, скотина, – сказал я шепотом, пытаясь сладить с дрожью.

Чужая рука, сжимающая мою ладонь внутри мешочка, стиснулась крепче: «Не дергайся. Тихо».

Голос принадлежал Черно Да Скоро. Хоть и звучал, кажется, исключительно в моем воображении.

Я зажал мешочек коленями. Поднатужился, пытаясь высвободить руку; со стороны, наверное, процедура выглядела комично.

«Ты можешь успокоиться и послушать?!»

– Отпусти!

«Если я отпущу, ты же ни хрена не услышишь, болван!»

Так, он обозвал болваном потомка Рекотарса… Нет, несвоевременная мысль. Черно, конечно, заплатит – но, вероятно, еще не сейчас. Сейчас надо взять себя в руки…

В руку. Дешевый каламбур.

«Ретано, когда я спляшу на твоей свадьбе?»

– Я тебя не приглашал, – пробормотал я, оглядываясь на дверь. Служанка решит, что я спятил и болтаю сам с собой.

«Пригласишь… К первому снегу ты должен быть дома, с девчонкой и книжкой. Поспеши.»

– У меня еще восемь месяцев в запасе! – сказал я зло, – Не гони, не запрягал!

Голос в моем воображении хихикнул.

«Восемь месяцев жизни тебе хватит? Целая зима впереди, и целая весна, прекрасное время, когда так хочется жить?»

Наверное, он ощутил, как взмокла в его руке моя ладонь.

– Я тебе служить не стану, – сказал я хрипло. – Надо будет – другого найду.

«Ищи».

Я почувствовал, что рука моя свободна. Рванулся, сбросил мешочек на пол, поднес ладонь к глазам; на коже явственно проступали отпечатки чужих цепких пальцев.

Я долго, сладостно и жестоко топтался по беззащитной замшевой тряпочке.

На другой день назначена была помолвка. Я глядел на сияющую Алану, наряженную по такому случаю во взрослое роскошное платье и потерявшей потому значительную часть угловатого подросткового обаяния. Я смотрел на довольного господина Эгерта, на насмешливую, но тоже довольную Танталь – и чувствовал себя подлецом, каких мало.

На церемонию приглашены были несколько семей – в том числе, оказывается, и городской судья, и бургомистр, и начальник стражи; все они относились к семейству Соллей с таким искренним почтением, что мой темный стыд перерос в тоску.

Все они смотрели на меня как на блюдо, поданное к столу. Как на диковинку, как на счастливчика, как на самозванца – потому что, оказывается, в этом городе имелось несколько высокородных оболтусов, желавших породниться с родом Соллей.