Стивен Эриксон - Охотники за костями. Том 1 [litres]

– Я спускаюсь!

Сзади его окликнул Корик:

– Эй, Осколок, ты ещё с нами?

Солдат продолжал что-то бормотать. Все они узнали новый, прежде неведомый ужас – остановились . Ползти вперёд – так можно было сохранить рассудок, потому что это означало, что где-то впереди Флакон тоже двигался, отыскивал для них путь. Когда все остановились, ужас овладел ими, холодными щупальцами сдавил глотки.

Крики, панические драки в теснине камня и битого кирпича, в который солдаты впивались пальцами, били ногами. Безумие подступало всё ближе.

Затем голоса, вой, оклики – они добрались до какого-то колодца – нужны верёвки, ремни, пояса, перевязи – будем спускаться.

Есть путь вперёд!

Всё это время Корик продолжал выпевать песнь Смерти Ребёнка, сэтийское ритуальное песнопение, обряд перехода из детства во взрослую жизнь. В этом обряде девочкам и мальчикам требовалось могильное бревно, выдолбленный гроб, в котором им предстояло провести ночь в родовом склепе. Быть погребённым заживо, чтобы ребёнок умер, а взрослый – родился. Испытание против духов безумия, червей, что живут в каждом человеке, гнездятся у самого основания черепа, плотно оплетают хребет. Червей, что всегда готовы были проснуться, поползти, прогрызть себе путь к мозгу, шептать, хохотать, орать – или всё это одновременно.

Корик пережил ту ночь. Он одолел червей.

И только эта песнь ему и понадобилась. Только она.

Он слышал, как черви вгрызаются в солдат впереди, в солдат позади. В детей, их черви тоже не оставили в покое. Нет для ребёнка кошмара хуже, чем видеть, как сломался под гнётом страха взрослый. Ибо в этот миг исчезает всякая надежда, всякая вера.

Никого из них Корик не мог спасти. Он не мог передать им песнь, потому что они бы не поняли, чтó она значит, они ведь никогда не проводили ночь в гробу. И Корик понимал, что если так дело пойдёт дальше, солдаты начнут умирать или безумие полностью пожрёт их, навсегда, а это погубит вообще всех. До единого.

Черви отступили, и теперь он слышал лишь плачь – не отчаянный, но слёзы облегчения – всхлипы и бормотание. Сэтиец понимал: они попробовали, ощутили, чтó оставляют за собой эти черви, и теперь молятся – только не это, не это снова. Не нужно ближе, пожалуйста. Никогда больше.

– Капрал Осколок?

– Ч-чего, будь ты проклят?

– Хромой. Как он? Я его пинаю ногой, вроде попадаю по руке, но он не шевелится. Можете подползти к нему и проверить?

– Он вырубился.

– Как это случилось?

– Я до него добрался и лупил головой об пол, пока он не перестал орать.

– Вы уверены, что он жив?

– Хромой? У него череп покрепче камня, Корик.

Он услышал движение позади и спросил:

– Что теперь?

– Сейчас докажу. Сломанную ногу ему поверчу…

Хромой заорал.

– Рад, что ты снова с нами, солдат, – заявил Осколок.

– Отстань от меня, ублюдок!

– Это не я запаниковал. В следующий раз лучше не паникуй, Хромой. Просто напоминай себе, что я здесь, у тебя за спиной.

– Я тебя придушу когда-нибудь, капрал…

– Воля твоя. Только не паникуй больше.

Корик вспомнил жалкий лепет, который слышал от самого Осколка, но промолчал.

Опять возня, затем моток верёвок и кожаных ремней – по большей части обожжённых дочерна – ткнулся в руки Корику. Солдат подтянул его поближе, затем толкнул вперёд – маленькому мальчику, который скорчился рядом с Тавосом Пондом.

– Передавай дальше, парень, – сказал сэтиец.

– Ты, – проговорил мальчик. – Я тебя слышал. Я слушал.

– И ты держался, верно?

– Да.

– Я тебя научу. Потом пригодится.

– Да.

Кто-то выкрикивал приказы, перекрывая безумие ужаса, и люди отозвались, содрали с себя всё, что могло сгодиться на верёвку. Похолодев под тонким слоем пота, Битум прижался лбом к камням, вдохнул запах пыли, смешанный с вонью его собственного страха. Когда моток добрался до него, капрал протолкнул его вперёд, а затем кое-как выбрался из остатков боевой перевязи и добавил её к скромному собранию.

Теперь, по крайней мере, была причина ждать. Они остановились не потому, что Флакону некуда больше было ползти. За это можно было держаться. И дайте боги, чтоб этого хватило.

Позади него Бальгрид прошептал:

– Вот бы мы сейчас опять шагали по пустыне. Дорога, простор со всех сторон…

– Я тебя слышу, – отозвался Битум. – И помню, как ты его ругмя ругал. Мол, жарко, мол, сухо…

– Жарко, ха! Я уже так прожарился, что больше никакого солнца не испугаюсь. Боги, да я ему молиться буду, клянусь. На коленях! Если бы свобода была божеством, Битум…

Если бы свобода была божеством. А это интересная мысль…

– Хвала Худу, хоть вопли прекратились, – пробормотал Бальзам, почёсываясь, будто его мучила тепловая сыпь. Ха, тепловая сыпь – вот это смешно…

– Сержант, – заметил Смрад, – это ты и вопил.

– Цыц, лживая ты скотина. Это не я, это мальчишка передо мной.

– Правда? Вот уж не знал, что он говорит по-далхонски…

– Я тебя на вертел насажу, капрал. Ещё одно слово – и точка, в том клянусь. Ох, боги, так всё зудит, будто я в дурневой пыльце покатался…

– Такое случается, когда паника отступает, сержант. Называется – потный страх. Ты хоть не описался, а? Я вроде чую…

– Я уже достал нож, Смрад. Понимаешь? Осталось только развернуться, и больше ты меня раздражать не будешь.

– Ты свой нож бросил, сержант. В храме…

– Ладно! Ногами тебя запинаю. До смерти!

– Добро. Только можешь это сделать до того, как мне придётся ползти через твою лужу?

– Жар побеждает в войне, – заметил Корабб.

– Точно, – слабым, хриплым голосом ответил Смычок. – Вот, бери.

Что-то коснулось пятки Корабба. Воин потянулся назад и нащупал моток верёвки.

– Ты её нёс всё это время?

– Вокруг пояса обмотал. Увидел, как Улыбка её бросила возле храма – верёвка задымилась уже, так что ничего удивительного…

Перетаскивая моток вперёд, Корабб почувствовал на нём что-то липкое. Кровь.

– Ты истекаешь кровью.

– Да чуть-чуть совсем. Ерунда.

Корабб пополз вперёд – между ним и ближайшим солдатом по имени Непоседа оставалось ещё некоторое пространство. Корабб не отставал бы, будь он один, но нельзя бросать малазанского сержанта. Враг он или друг, так не поступают.

Корабб думал, что все они – чудовища, трусы и головорезы. Ходили даже слухи, что они едят собственных мертвецов. Но нет: оказалось, что малазанцы – обычные люди. Такие же, как и сам Корабб. Тирания исходит от Императрицы. Эти – просто солдаты. И только солдаты. Если бы Корабб ушёл с Леоманом… ничего этого не узнал бы. Держался бы за свою жгучую ненависть ко всем малазанцам и всему малазанскому.

Но теперь… человек позади него умирал. Урождённый фаларец – житель ещё одной страны, завоёванной этой империей. Он умирал, а в тоннеле было так тесно, что к нему даже не подобраться.