Анна Азимова - Город ведьмы [СИ]

Мрачного вида особняк в центральной части Анриса, казалось, был создан для уединенной жизни, однако посетителей притягивало к нему, будто магнитом. У парадной двери уже образовалась небольшая толпа, перед которой то и дело раскланивался дворецкий, стараясь выразить почтение каждому:

— Сегодня нет приема, мсье… Нет, господин Мангери сегодня не принимает… Увы, мне так жаль, приходите завтра… Извините, мсье…

Его слова летний ветер легко доносил до открытого окна на втором этаже, где стоял маленький Клод рядом с отцом и смотрел куда-то под полог огромной кровати в глубине комнаты.

— Что с ней? — спросил он, потянув за рукав отца, но тот резко одернул руку и промолчал. До ушей еще доносились многочисленные извинения дворецкого вперемешку с шумом мостовой. Старинные часы на первом этаже отбили полдень.

Мальчик поднял голову, пытаясь заглянуть в лицо отца, но оно было непроницаемо. Через окно лился мягкий солнечный свет, но атмосфера внутри комнаты будто съедала его, отчего в глубине царил пыльный сумрак, в котором любое лицо казалось серым и безжизненным. Но Клод понимал, что и при другом освещении лицо отца останется таким же: уже не одну неделю он мог сам в этом убедиться, наблюдая эту безжизненную маску и в гостиной во время трапез, и в его кабинете во время уроков, а особенно здесь, в этой мрачной спальне. Клоду отчаянно хотелось что-то сделать, чем-то помочь, чтобы отец понял, что он не одинок. Но он мог лишь наблюдать и раз за разом пытаться заглянуть под тяжелый бархатный полог над кроватью.

Уже третью неделю в доме творились странные вещи: ночью раздавались шаги и завывания, горничных то и дело осыпало землей из цветочных горшков на лестницах, повара пару раз обварило кипятком из кастрюли с супом, а дворецкий на днях повис вниз головой в холле прямо во время приема посетителей. Его крики разносились по дому около получаса, пока он не шлепнулся на пол так же внезапно, как и поднялся в воздух. И каждый день Жан Мангери поднимался в эту спальню, смотрел на кровать, задернутую пологом, а потом выходил и запирал дверь на ключ. Сегодня он почему-то решил взять с собой сына, который боялся этой комнаты больше всего на свете. Клод часто слышал по ночам в истошных воплях, разносившихся по коридорам, чей-то тихий голос.

— Помоги мне, — просил он.

Голос был певучий, женский, и казался Клоду смутно знакомым. Но мальчик не решался даже открыть глаза и подняться с постели. Напротив, едва начинались завывания, он зарывался головой в подушку и отчаянно желал, чтобы это все поскорее закончилось.

— Этого больше не повторится, — глухо сказал отец, обращаясь больше к самому себе. Он резко повернулся и вышел из комнаты, оставив мальчика наедине с его страхами.

Клод же не сразу понял, что остался в комнате один. Оглянувшись, будто боясь, что кто-то поймает его здесь и накажет, он осторожно подошел к пологу и попытался заглянуть в щель между тяжелыми бархатными портьерами. Но рассмотреть что-либо было очень сложно из-за кромешной тьмы, собравшейся в спальне. Он прислушался и затаил дыхание. Теперь он отчетливо различал, как кто-то еще дышал под пологом, судорожно и прерывисто, будто сдерживая рыдания. Клоду очень хотелось протянуть руку и дотронуться до незнакомца, успокоить его, помочь, но страх все еще сковывал движения…

— Клод! — резкий голос обрушился на него, как каменный дождь. — Что ты тут делаешь?!

Мальчик резко отпрыгнул в сторону от кровати и вытянулся под строгим взглядом отца.

— Живо ступай в свою комнату! Не смей больше заходить сюда, понял?

Клод хотел было возразить, что отец сам его позвал с собой сегодня, но побоялся. У самого порога его настиг тот самый голос, который он слышал по ночам:

— Помоги мне, — просил он.

— Что? — Клод замер у порога и поднял голову, пытаясь найти того, кто это сказал. Взгляд его уперся в багровый полог. — Кто ты? Отец, ты…

— Живее! — крикнул отец, толкая его в спину, отчего мальчик едва не пролетел через весь коридор. Голоса он явно не слышал, как и вопроса сына. — Мне до ночи тебя ждать?!

В своей небольшой комнатке, где с потолка тянуло сыростью, мальчик сидел напротив большого зеркала, пытаясь вспомнить, что и кого он видел на той темной кровати. Кто просил его о помощи? Что может сделать он, слабый маленький мальчик?

Вдруг в зеркале появилось белое пятно. Оно постепенно увеличивалось в размерах, пока не превратилось в силуэт девушки. На ней было развевающееся белое платье, а темные волосы обрамляли бледное лицо. Кроваво-красные губы приоткрылись, и Клод услышал уже знакомое:

— Помоги мне, Клод. Только ты можешь это сделать.

Взрослый Клод вздрогнул и проснулся. Открыв глаза, он долго смотрел в потолок, пытаясь прийти в себя, потом сел и помассировал виски. Подробности сна еще мелькали в памяти, но постепенно стирались, оставляя лишь ощущение чего-то несделанного, забытого, но крайне важного. Блуждающий взгляд зацепился на белый прямоугольник на стене — там висел портрет Нины, который так никто и не забрал. Рядом с ним пристроились несколько зарисовок Тремолы, которые Клод успевал набросать в свободное от клиентов время. Все вместе они гармонично складывались в сюжет для картины. Клод улыбнулся про себя, подумав, что если так пойдет и дальше, то идей может хватить и на целый цикл. Мысли о работе быстро вытеснили остатки дурного сна, но желание поделиться переживаниями осталось. Привычным движением рука потянулась к сердцу, будто нащупывая нагрудный карман, и тут Клод вспомнил — со дня побега он ни разу не доставал портрет Аурелии, своей Аурелии!

Внезапное озарение буквально подбросило его на постели. Ощущая внутри легкую панику и даже угрызения совести, Клод принялся шарить по своим вещам. Каждый дюйм одежды был обшарен и вытряхнут, каждый уголок этюдника исследован, в разные стороны летели книги с полок, швабры из пыльных углов, а вся паутина собралась в длинных волосах Клода — портрета нигде не было.

— Нет, — приговаривал он, перерывая всю комнату уже в третий раз. — Этого не может быть… Нет. Нет!

В отчаянии он схватил этюдник, наскоро раскрыл его, но петли вдруг заело, и все краски и кисти посыпались на пол. Выругавшись, Клод принялся ползать по полу и собирать все обратно, заодно снова обшаривая все углы. С третьего раза раскрыв этюдник и свалив все краски и кисти в кучу на постель, он достал старый мольберт из угла комнаты и принялся рисовать. Он помнил ее лицо как сейчас: точеные скулы, ореховые глаза, губы… Но то глаза выходили с каким-то прищуром, то рот кривился в злобной усмешке, то нос получался крупноватым… Раз за разом он начинал заново, но с мольберта на него все равно постоянно смотрело чужое лицо. Все было тщетно.