Джесс Буллингтон - Печальная история братьев Гроссбарт [litres]

– Мы сами все проверили вчера вечером, и еще завтра проверим на всякий случай, но я штаны сегодня не спущу – ни для человека, ни для Бога.

– А с чего ты решил нас проверить? – подозрительно спросил Гегель. – Вспышек не было уже сколько? Лет пятнадцать?

– Может, и так – в ваших краях, – сказал священник. – Другим землям такого благословения не досталось. А сами вы, позвольте спросить, отчего вздумали себя проверять вчера, если чумного мора у вас не видели, как вы сказали, пятнадцать лет?

– Да, в наших краях, – подтвердил Гегель.

– И? – Священник наклонился вперед.

– Ты знаешь больше, чем нам говоришь, – заметил Манфрид.

– Ты, – бросил Мартин, указывая тонким пальцем на Гегеля. – Прежде чем напасть на меня, хвалился, будто сразил демона.

– Да не нападал я, это был так, несчастный случай. Мы ведь уже объяснили. И я ничем не хвалился. Я человек честный, потому хвалиться мне не надо, я сразу правду говорю, хвала Деве, чистую и незапятнанную, – возмутился Гегель. – Сейчас я все расскажу и восславлю Ее Имя, а ты лучше слушай.

– Погоди-ка, братец, – вмешался Манфрид, – пусть наш рукоположенный друг сперва расскажет, как вышло, что он нас поджидал за валуном, задумав при этом убийство.

– Чего? – удивленно моргнул Гегель.

– Понимаешь, я никогда не слыхал, чтобы монах или священник такое дело задумал. И глянь, как ему плевать на дырку от твоего болта, и как он привычно сосет эту дрянь. В общем, думаю, раз мы ему рану перевязали и накормили, да еще подмышки показывали охеренно холодной ночью, он точно должен нам свою историю рассказать, прежде чем услышит нашу. Ну что, честно это или подло?

– Манфрид! – Гегель даже побледнел. – Не годится так разговаривать со священником, которого мы чуть не пристрелили.

– Нет-нет, твой брат прав, – вздохнул Мартин. – Я должен объясниться, господа. Каюсь, хоть ваша история меня чрезвычайно интересует, моя собственная тяжким бременем лежит у меня на душе. Так что я с радостью разделю его с такими достойными людьми, как вы.

– Чего? – недоуменно прищурился Гегель.

– Он нам расскажет, чего такого наделал, что в конце оказался за валуном, – перевел Манфрид.

И священник начал свой рассказ.

Когда я впервые прочел хроники Крестовых походов, которые хранит мой орден, я возрадовался тому, что выучил латынь. Догматы вероучения, даже писания самого святого Августина так и не смогли убедить меня, что годы учения не были потрачены впустую, ибо какой мальчишка пожелает провести лучшие годы юности своей, согнувшись в три погибели над столом, зубря слова языка, который тысячу лет, как вышел из разговорного употребления? Но скупые сообщения о приключениях и трагедиях, свершившихся в Святой Земле, оставили в душе моей неизгладимый след, о чем свидетельствует и моя способность безошибочно их цитировать спустя столько лет.

Я осознал, что моя смертная жизнь еще может (хоть вероятность того и не слишком велика) стать чрезвычайно интересной, материалом для историй, которые мои братья потом будут изучать веками – уже после того, как я обрету загробное вознаграждение. Каюсь, это были тщеславные мечтания – путешествовать и увидеть мир, вместо того чтобы принять более традиционные формы служения. Но я ведь был молод и наивен, не понимал и не ценил того, что жизнь в созерцательном безмолвии – самое близкое подобие истинного мира, какое можно обрести на земле. Однако я смирился, покорился и более не ропщу на свой жребий, ибо воистину гордые мои устремленья осуществились, и за них я пострадал. Молитвы наши во все дни должны быть чисты, иначе на них может явиться прямой ответ!

Чтобы вы поняли мое состояние, когда я пришел в аббатство… аббатство… Ох, храни меня Пресвятая Дева! Даже сейчас я не могу заставить себя произнести его название, такой ужас оно во мне вызывает. Поймите, что я предрасположен к употреблению некоторых напитков горячительного свойства, но меня никогда не ловили за руку и даже не подозревали, ибо в те годы питие не вгоняло меня в пьяное беспамятство, а придавало страсть и решительность. Благодаря моему, скажем так, звонкому голосу, которым я провозглашал долг человека по отношению к Отцу его, меня решили отправить в мир – проповедовать в землях Священной Римской империи и обосноваться в некоем аббатстве.

И вновь я должен обратить особое внимание на то, что вера моя была крепка, ибо даже когда я выпивал лишнего и проповедовал, лежа в собственной блевотине, чувствовал, что продолжаю служить Ему, хотя иному человеку могло бы показаться, что я слегка сбился с пути праведного. Так что несколько раз меня отказывались принять в местных приходах, мне оставалось селиться в тавернах и крестьянских домах, где мои ровесники радовались и веселились, несмотря на тяжкие и пагубные обстоятельства тех лет. Я смотрел, как танцуют девушки, и лишь тогда благочестие мое трепетало, как их гладкие полные бедра, что мерно покачивались под тканью платьев, потемневшей от пота и юности и…

Кхм-кхм.

В одной такой деревне некая девушка с теплотой взглянула на меня, и я так возжелал говорить с нею, что забывал даже выпивать, а потом весь вечер провел с больной головой, но веселым сердцем. Мы гуляли у ручьев и в полях, а когда я привел ее к отчему дому, она поцеловала меня в щеку. Ах, какое блаженство! Отец ее смягчился и даже отложил топор, когда распахнул дверь и увидел, что с его дочерью беседует молодой монах. К стыду и вящей муке своей я узнал, что предназначенное мне аббатство стоит на вершине холма, у подножия которого расположилась эта самая деревня. Из окошка своей кельи я даже мог разглядеть свет в доме Элизы, ибо так ее звали.

Я сумел отмыться так, чтобы меня приняли в аббатство, и уже в самом скором времени самым чудесным образом договорился обо всем с поваром. Редко выдавался такой день, когда вода касалась моих губ вместо пива, вина, бренди или меда; так же редко, как встречаются ныне добрые христиане в Святой Земле. Да и в любой другой, если уж о том речь зашла. Как и вы сами, я прекрасно знаю, что все пьют, на какой бы ступени они ни стояли. Но знайте, что я пил больше, чем подобает кому бы то ни было, кроме горького пьяницы. Лица братьев и настоятелей были для меня столь же непримечательны, сколь и в прежнем монастыре, но я все равно дрожал во сне, когда вспоминал, как плясала крестьянская девушка Элиза – тогда, прошлой весной, когда я странствовал по горам и долинам. Когда представлялась возможность, я вызывался нести травы на деревенский рынок, где Элиза частенько примечала меня и прибегала, чтобы согреть своей прекрасной улыбкой, так что грудь ее высоко вздымалась под платьем. Искушение, ребята, искушение! Берегитесь его как огня! Я молился, пил, ухаживал за садом, изучал книги, молился, спорил, пил, помогал украшать рукописи, молился, переводил, пил и молился. Там бы я состарился и усох, как плод Господень, каковым я и был, но все же, все же…