Джесс Буллингтон - Печальная история братьев Гроссбарт [litres]

Вот так-то лучше. Доброе пойло. Они ведь были, должно быть, бенедиктинцами, да? Отличное пойло, отличное. Но, как я и говорю, то есть сказал, то есть рассказал… О чем я?

Ах, да-да. Два года прошло – или не два? Три? Неважно, прошло немного времени, и в нашу прекрасную империю безо всякого предупреждения пришел мор. Всякая душа и всякая плоть стали поживой для Врага рода человеческого, ибо, воистину, это его вина. Тогда, разумеется, я этого не ведал и полагал, как и все темные люди, что Гнев явился очистить Гоморру, каковой стал мир. Веровал, что такое ужасное зло могло быть сотворено Его чистой десницей!

Чьей? Божьей, чьей же еще?

Нет-нет, я не в этом смысле, а имел в виду лишь, что моровое поветрие – не Его Святое Творение, но происки старого Змия, который вновь явился нам. Но в то время мы могли понять чуму лишь как еще одно испытание. А вот смерды и свободные крестьяне, которые жили в деревне у аббатства, избрали иное объяснение…

Многократно описано, что вспышки чумы порождаются пагубными болотными испарениями, и, судя по тому, как вы киваете, я вижу, что вы и сами – люди образованные. Но в книгах не так подробно описано, что в некоторых глухих, жутких краях люди впадают в такое отчаяние, что начинают поклоняться самим злотворным миазмам, чтобы сберечь свою жизнь, жизни родных и близких. И эту дьявольскую ересь увековечил предводитель культа, человек, именовавший себя Птичьим Доктором.

Он пришел незадолго до мора и сумел втереться в доверие к глупым крестьянам. Аббат лично взял меня с собой, чтобы осудить и уличить негодяя, который плясал на рыночной площади, одетый в костюм из вороньих перьев и зловещую маску стервятника. Аббат обрушился на этого еретика с диатрибой и поклялся, что если тот не уйдет через три дня, будут предприняты более суровые меры. Мерзавец расхохотался и сказал собравшимся крестьянам, что только он может отвратить миазмы, а затем продолжил свой диковинный распутный танец.

Несмотря на показную отвагу, злодей ушел на следующее утро по восточной дороге, говорят, пел и плясал на ходу. Тем вечером начала кашлять жена мельника, а к первым петухам у нее выступили в паху и под мышками бубоны. В это время через деревню проезжала семья иудеев, и они не успели спастись, прежде чем крестьяне их схватили. В своей келье я слышал вопли и крики, с которыми они сгорели на костре, обвиненные в том, что бросили змеиную кожу в ручей, чем и вызвали злотворные миазмы.

На этот раз богохульники-крестьяне прогнали аббата в монастырь, когда тот попытался вмешаться, а мельник поскакал на восток, чтоб догнать Птичьего Доктора. Поздно ночью они вернулись, когда я пил в своей келье и сумел разглядеть их тени на освещенной луной дороге. После возвращения еретика положение, как вы сами можете догадаться, отнюдь не улучшилось.

Деревня обезлюдела за неделю, но аббат отказался впустить в монастырь кого-либо из крестьян, провозгласив, что они сами навлекли на себя чуму, ибо отвратились от Бога. Тогда и поныне я не уверен, что он принял верное решение, но тогда я был молод, а теперь стар, и молодые люди часто делают потрясающие глупости. Когда у первого монаха из нашего ордена выступили проклятые наросты и проявился характерный кашель, мы все молились, и уверен, что не я один сменил воду на более крепкий напиток. Каждый день заболевали несколько братьев, но Провидение хранило меня, и я пил, пил, пил, но не мог забыть ее лица.

И вот я собрал пожитки, убедив себя в пьяной гордыне, что сумею служить Ему вне церкви не хуже, чем служу внутри нее. Собрал пожитки (преимущественно, бутылки) и сбежал в охваченную чумой деревню, чтобы отыскать Элизу. Ах, зачем мы себя так сурово караем?

Мне виделось ее прекрасное лицо – посеревшее и раздутое, глядящее на меня из груды гниющих трупов, – когда я поспешно спускался по каменистой тропе. Я уже видел ее обугленные кости у ручья, где обезумевшие крестьяне попытались очистить ее мертвую плоть. Я даже видел на бегу, как она обнимает Птичьего Доктора, облизывает его отвратительную маску и ласково воркует с ним. И худший кошмар, который, как я точно знал, окажется правдой: она заразилась чумой, но еще не умерла, и я застану ее в страшных мучениях, не имея возможности помочь. Как мальчишка, я всхлипывал, когда постучал в ее дверь, и молился, чтобы она сбежала с каким-нибудь сельским пареньком, прежде чем в деревню явился Птичий Доктор.

Как я и боялся, на мой зов никто не ответил. В полном отчаянии я выбил дверь ногой. В нос мне ударил смрад, но я выпил еще, дабы одолеть страх и войти в дом. Зловонные, жуткие тела уже слишком разложились, чтобы отличить мужчину от женщины и отца от дочери. Тогда я обнял самое гнусное из них, выкрикивая ее имя между приступами тошноты.

И тут я услышал, как у дверей кто-то произнес мое имя, и от этого разом возмущенный желудок и разбитое сердце на миг замерли. Ах, это был ее голос, прекрасный и невинный голос!

Она дрожала, точно жеребенок, который делает свои первые шаги, как новиций, что читает наизусть свое первое послание. Она была жива, жива! Ах, какое еще нужно доказательство Его Любви и Милости? Она собиралась уйти этой ночью, несколько дней до того пряталась в стогах сена, охваченная горем и ужасом. Увидела, как я приближаюсь, и бросилась бежать, приняв меня за Птичьего Доктора, который непрестанно угрожал ей до того самого дня, когда умерли ее родители, а сама она укрылась позади дома. Позже она сказала мне, будто что-то внутри заставило ее вернуться и убедиться, и мы оба согласились, что то был милосердный шепот Девы Марии.

Мы отправились в охотничий домик высоко на холмах за аббатством, взяв с собой лишь припасы, что нашлись в ее мешке и в моем. Столь низким человеком я стал, что украл в доме лучины и, запалив одну, устроил нам гнездышко в покосившейся хижине у подножия высокой горы. От дождя нас прикрывали в большей степени могучие сосны, чем прохудившаяся крыша, и, хотя слезы еще блестели у нас на щеках, мы признали, что должны осмотреть друг друга в поисках чумных меток.

Она сняла платье, а я свой капюшон и рясу, и радости нашей не было пределов, когда оказалось, что мы оба чисты. И не бросайте на меня осуждающие взгляды! Я объясню вам, как объяснил тогда Элизе, что Мартин-монах – иной человек, чем Мартин-мужчина, и последним деянием Мартина-монаха стало то, что он обвенчал Мартина-мужчину и Элизу-женщину.

Конечно, так можно было! Кто тут, по-вашему, священник? Спасибо, Гегель. Но, знаете… после того, первого поцелуя, они уже никогда не были столь чудесны и не наполняли меня той, прежней радостью. Лишь блаженным безмыслием, когда я получал желаемое.

Да. Мы провели там много дней, если не недель, трудились изо всех сил, чтобы справиться с горем и странным своим положением. Но прежде чем я сумел связать нас узами брака, она заставила меня выслушать свою исповедь, ибо верила, что, если не получит немедленно отпущения грехов, навеки обречет свою душу.