Марина Суржевская - Сердце Оххарона

— Ты такой медлительный… — сказать не смогла — простонала.

Наши тела соединялись с ритмичным звуком, и мы пытались втянуть воздух, вцепившись друг в друга, обжигаясь прикосновениями, ловя капли воды и дыхание. Мне казалось, что вода внутри этого шара достигла пика и закипела вместе с нами. Забурлила и пошла паром. Синие глаза Шариссара стали почти черными, клыки чуть приподняли губу, но я не испытывала страха — я захотела ощутить его укус. Его мощные толчки лишали меня всего — разума, силы воли, свободы, даже ненависти, за которую я держалась, как за спасательную доску в бушующем водовороте страсти, дикости и наслаждения. Этот водоворот затягивал все яростнее, не давая возможности выбраться. Нам обоим. Потому что Шариссар уже рычал, а на его лице было ошеломление и блаженство. Снова и снова, заставляя меня уже биться в его руках, не в силах выдержать этой сводящей с ума близости!

— Лея…

Он произнес имя, и оно прозвучало как молитва, как признание, как обещание и подчинение. Я не знала, что всего несколько звуков можно произнести так.

— Дотронься… Прошу… Метка…

Не осознавая до конца, что делаю, я провела рукой по его спине, обрисовывая каменные мышцы, двигающиеся под кожей, переместилась выше, к его лопатке. Накрыла ладонью.

— Ле-яяя… — Полустон-полурык, и я откинулась на скользкую стену, закричав от взорвавшегося вокруг меня мира, обхватив Шариссара, чтобы не упасть. Шариссар дрогнул, но рухнуть Темный не дал, удержал нас обоих, рыча сквозь зубы. И коснулся моих губ — первый раз в этом странном шаре. И этот поцелуй был таким нежным и осторожным, со вкусом благодарности и любви, что мне захотелось плакать. Ну почему с ним так? Слишком хорошо, слишком сильно, слишком больно. И надо вспомнить, за что я его ненавижу…

Записать, что ли, на желтом пергаменте и носить с собой? Или выжечь на коже, чтобы точно не забыть?

Шариссар выровнял дыхание с трудом и стоял, опустив голову, упираясь ладонью в стену шара. Внутри этого пузыря с остывающей водой стало слишком тихо. Настолько, что слышны стекающие по стенкам капли и мокрые хлопки этих странных цветов, когда они ударялись о каменные ступеньки. Я молчала. И ждала… Чего? Не знаю. Казалось, что Шариссар сейчас что-то скажет. Что-то важное. То, что позволит мне… забыть. И поверить…

Он поднял голову, всматриваясь в мое лицо.

— В следующий раз мы сделаем это на кровати.

Я отвернулась, высвободилась из его рук, оттолкнула.

— Надеюсь, следующий раз будет не скоро, — холодно бросила я. — А теперь можно мне остаться одной? Я хочу все-таки смыть с себя… все.

И, даже не поворачивая головы, поняла, что он снова злится. Впрочем, поворачиваться и не нужно было, потому как Шариссар стремительно отвернулся, отшвырнув ногой плавающие штаны, — и так было ясно, что Темный вновь разъярился.

Уже на ступеньках он остановился.

— Нам надо подумать, Лея. Обоим. Но если ты сегодня уйдешь, то знай… Я больше не буду тебя звать. Никогда. Я тебе обещаю. Я не хотел… так.

Я же лишь потянулась к цветку, стараясь не шипеть сквозь зубы.

Шариссар

Конечно, она ушла…

Он вернулся и теперь стоял под дверью собственных покоев, ощущая себя сумасшедшим глупцом. Да он и стал им. Спасибо девушке с разноцветными глазами. Примирить свой внутренний мир, гордость и восприятие себя с фактом его потребности в ком-то другом никак не удавалось. Но и врать себе смысла не было. Он изменился… Словно связь с Леей вернула способность чувствовать. И любить.

Шариссар уперся лбом в дверь.

Он укусил ее, когда в крови Леи был чистый Свет Искры. Когда она сама была почти Искрой. Образовал между ними связь, не сдержав свои инстинкты. И теперь они были связаны, его Тьма — в ней, ее Свет — в нем…

Его кошечка тоже изменилась: раньше она не смогла бы ударить. А теперь сделала это, и какой-то частью своего сознания он любовался ею — дикой, необузданной, яростной, с плетью в руках. Такая она сводила его с ума, и звериная часть требовала обуздать, подчинить, подмять под себя и заклеймить — немедленно. Наказать ту, что посмела поднять на него плеть.

Он никогда не испытывал столь мощного желания присвоить и завладеть, навсегда…

И одновременно — отдать себя. Всего. Вывернуть наизнанку свою душу ради нее.

Только кому это нужно?

Паладин вздохнул и дернул створку. Довольно. С него хватит. Лея ушла и забрала Незабудку, и он сделает все, чтобы больше не звать ее. Возможно… со временем станет легче. Должно стать. Когда-нибудь.

Интересно, сколько лет ему на это понадобится? Или веков?

А ведь поначалу все казалось простым. Кажется, у него даже был какой-то план… Кажется, он собирался использовать и Лею, и Незабудку в своих целях и для этого сохранил им обеим жизни. Обманывал себя, что делает это ради каких-то честолюбивых планов… Планы? Какие планы, если он теряет контроль рядом с девушкой с разными глазами? Если задыхается, несет какую-то чушь и теряется, не понимая, как себя вести с ней?

В Обители он просто не смог ее убить, хотя должен был. А когда в его руки попала и Незабудка… Да, он помнил пророчество и то, что дети темной принцессы изменят Оххарон. Но это уже произошло, благодаря угасшей Искре Пятиземелье будет уничтожено.

Так зачем он возится с этой малышкой? Но ни отпустить Незабудку к королеве, ни причинить вред Лее он не смог…

И сегодня привычно вел себя с девушкой как всегда — подчиняя, ломая, угрожая. И понимал, что делает что-то не то… Ей нужно другое, возможно, те самые лепестки, воспоминания о которых приводили его в дикую ярость. Он этой романтики не понимал и не умел. Он желал просто привязать Лею к кровати самой надежной веревкой, приковать цепью, сделать что угодно, чтобы она не ушла, чтобы утолить тот безумный голод, что пожирал паладина. Он ощущал себя помешавшимся, больным, диким и совершенно озверевшим от этой потребности в ней. И дело было не только в физической близости. Она просто стала ему нужна. Просто нужна. Он, кажется, просто не может без нее жить.

Стоило только представить, что она вновь уйдет, и он готов был угрожать, требовать, врать — что угодно, лишь бы не отпустить. Лишь бы осталась с ним, хоть ненадолго, хоть поневоле…

Точно с ума сошел.

И это надо остановить. Однажды он просто убьет ее, в приступе ревности или ярости, станет зверем и разорвет, как уже сделал с другой девушкой. А ведь тогда он даже не любил… Ирантой он был увлечен, но те чувства не шли ни в какое сравнение с той стихией, что поглотила его сейчас. Но Иранту он однажды убил, разозлившись.

Он плохо помнил то, что произошло в тот день. Наверное, Мрак его пожалел, приглушив те воспоминания. Но тот момент, когда он очнулся и увидел свою окровавленную невесту, он запомнил на всю жизнь. И поклялся, что подобного больше никогда не случится.