Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста

- Вам понравилось у графини Нирод?

Тот бросил взгляд на Корвин-Коссаковского.

- У Екатерины Петровны? Ну... бал есть бал.

- Мне показалось, вы там многих знаете. Мещёрского? Энгельгардта?

- Нет, что вы? Мы почти не знакомы.

- Но вы говорили, как старые друзья.

- Мы просто учились вместе, но я вращался в других кругах.

Грейг настойчиво пытался подстроиться под мысли говорившего, угадать, каких слов от него ожидали. Корвин-Коссаковский знал, что подобное стремление может сделать из человека лицемера, а в конечном счёте - подлеца, и морщился. Можно доверять цинику, но лицемеру - никогда, лицемер сам не знает, когда врёт, а это самый опасный вид лгуна. С какой стороны не заходил Корвин-Коссаковский, он везде натыкался на скользкие ответы и пустой взгляд. Грейг напоминал нетопыря из старой басни о сражении птиц и зверей. Пока побеждали птицы, летучая мышь говорила, что она птица, ибо летает, а когда побеждали звери, называла себя зверем, потому что зубаста.

Но если предположить, что Грейг - инкуб или вампир, зачем ему выглядеть столь ничтожным?

Расставшись с Грейгом, Корвин-Коссаковский неожиданно в книжном магазине на Невском увидел Александра Критского. Подойдя, Арсений Вениаминович заметил, что тот купил несколько книг на итальянском, две из которых рассказывали о веке великих злодеяний, о Висконти, Малатесте или Цезаре Борджа. Арсений Вениаминович поприветствовал Критского и осторожно поинтересовался:

−Любите истории о злодеях?

Критский покачал головой, улыбнулся и спокойно ответил, что его много лет занимает удивительная загадка Чинквеченто.

−Я пытаюсь понять, чем эти люди отличаются от меня и моих современников. Ими руководили страсти. Время Борджа было временем, когда раскрылись все возможности, жившие в человеческой душе, в том числе и возможности преступления. Сила била через край, её хватало даже на злодеяние. Но почему потом жизнь словно остановилась, оцепенение усталости сковало людей, оставив только холодную и циническую игру ума? Почему? Для политической страсти, для веры в свою счастливую звезду, которая привела когда-то к трону Сфорца, не было больше места. Тонкие ходы Макиавелли вдруг устарели, и вместе с народными мятежами были сданы в архив старинные кинжалы тираноубийц. Почему на смену им пришла пора осторожности и душевной замкнутости? Восторжествовали надменность, скука, умственная лень, тупая жестокость. А какие лица?! Ничто в портретах Бронзино не напоминает одухотворённые профили первых Медичи, угасших так внезапно, так необъяснимо. Почему? Истощение силы?

−Человек Чинквеченто поставил себя на место Бога, - ответил Корвин-Коссаковский, - и изнемог. Возможно, тот всплеск страстей отнял силы человечества на несколько столетий вперёд.

−Тогда человек подлинно слаб, - улыбнулся Критский.

Сам он смотрел на Корвин-Коссаковского из-под полуопущенных век, и его чёрные, бархатные, подлинно итальянские глаза, напоминали зрелые маслины. Взгляд был грустен, а черты несли печать усталости.

−Вы считаете Борджа сильным? Ведь в нём была сила упыря, но не человека... - проронил Корвин-Коссаковский, внимательно вглядываясь в собеседника.

−Да, - твёрдо кивнул Критский. - Но я заметил, что человек вообще гораздо ярче способен проявить себя в подлости, чем в подвиге. Подлость картиннее, театральнее, что ли... Может быть, именно поэтому та эпоха немного напоминает театр с шекспировскими страстями. Сегодня же, - он улыбнулся, - я удивляюсь нынешним драматургам. Что они ставят на сцене? Из чего сегодня можно слепить высокую драму жизни? Из вечерних чаепитий и партии в преферанс? И ещё - ходят по воскресеньям в церковь и уверены, что попадут в рай.

−А вы не верите в рай? - торопливо осведомился Арсений.

Критский страдальчески поморщился. В голосе его проступила затаённая страстность.

−Я удивляюсь этим мещанам, верящим в бессмертие! Эти двуногие глисты возжелали вечности, подумать только! Земные дни проводят в праздности, полвека просто жрут - и в награду вечность? Господь таких и на порог не пустит, сгниют все, как падаль, уверяю вас. Подумать только, нам, зрячим, - бесконечная печаль, а им, слепым, - бенгальские надежды и сусальная сияющая даль рая! Идиоты. - Критский, кивнув на прощание Корвин-Коссаковскому, вышел на Невский и растаял в туманной пелене моросящего дождя.

Корвин-Коссаковский снова тяжело задумался. Этот красивый и странный юноша не казался пустым, он умел думать и имел своё мнение. Он не пытался выглядеть лучше, чем был, и в нём проступало что-то несовременное, даже надмирное. Но это не отталкивало, а скорее привлекало Арсения. В его красоте, не сабуровской, чуть изломанной и двоящейся, но в бестрепетной красоте рафаэлевских ангелов, не было заметно того надлома, что померещился Корвин-Коссаковскому в Аристархе Сабурове.

Было и ещё одно. Люди дьявола, народники и бомбисты, никогда не понимали красоту. В них была удивительная глухота к искусству, некая 'мёртвость' души, они были сугубыми утилитаристами, Критский же явно был наделён утончённым пониманием прекрасного. Мог ли он быть Клодием? Бес-эстет? Странным было и его поведение: он появлялся в доме на считанные минуты и не скрывал, что это - именно визит вежливости и не более того. С девицами не заигрывал, вообще был спокоен и сумрачен.

Корвин-Коссаковский вздыхал: нечисть оказалась сложнее, чем ему казалось.

Среда порадовала Корвин-Коссаковского ещё одним неожиданным сообщением, за истинность которого ручался Полевой. Он уточнил сведения об Энгельгардте. Нет, графиня и тут не обманула его: семья, когда-то процветавшая, была на грани разорения. Но тогда зачем ему девочки с тремя тысячами? Его должна интересовать Ирина с тридцатью или княжны Любомирские. Но это в том случае, если он - не упырь. Упырю-то как раз деньги не нужны. Итак, если Энгельгардт будет ошиваться возле Лидии и Нины - вот тогда он и есть Цецилий.

В этот же день Даниил Энгельгардт и Герман Грейг заглянули к Палецким. Первый быстро откланялся, второй передал девицам Черевиным привет от Елизаветы Любомирской и сообщил, что они званы к князю Любомирскому в воскресение на спиритический сеанс.

Услышав эту новость от сестры, Корвин-Коссаковский побледнел. Нина и Лидия часто бывали в доме подруг, но сейчас Арсений боялся отпускать их туда одних. Он достал свой список: 'Князь Макс Мещёрский, Герман Грейг, Аристарх Сабуров, Даниил Энгельгардт, граф Михаил Протасов-Бахметьев, князь Всеволод Ратиев, Александр Критский'

В принципе, он теперь уверенно отсеял Макса Мещёрского, которого узнал Бартенев, Протасова-Бахметьева, Всеволода Ратиева и Даниила Энгельгардта, которые, как сказала сестра, не произвели на племянниц ни малейшего впечатления. В его списке осталось всего три имени: 'Аристарх Сабуров, Герман Грейг, Александр Критский' Это они? Кто? Кто? Кто? - стучало в его мозгу, и там же что-то по-прежнему навязчиво и надрывно напевало: 'Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin!..'