Андрей Франц - Путь на Хризокерас

Пожалуй, впервые с тех пор, как злая судьба лишила его зрения, дож радовался, что не может видеть. Да, голос ее считай и не изменился. Но ведь страшно даже подумать, что могут сделать с женщиной сорок с лишним лет! А если учесть, что и тогда, сорок три года назад, она была далеко уже не молоденькой девочкой… Картины того Рождества яркими пятнами проплывали перед внутренним взором слепого старика, в то время, как язык его любезно и благородно восхищался очередному рассказу о том, а как ловко его визави зашел тогда во фланг латникам Дин Хуррем-Шаха…

Тогда, в пятьдесят шестом, необычайно ранние осенние шторма заперли их в Марселе. Пришлось зимовать в Провансе, благо денег хватало. Команда оккупировала портовые таверны, а сам Энрико в сопровождении полудюжины крепких парней решил проехаться по ярмаркам Прованса, Тулузы, Аквитании… Как раз к Рождеству добрались они до Бордо.

Тогда и увидел он ее, яростно рассекающую ярмарочную толпу, с едва поспевающими следом придворным дамами, рыцарями эскорта, еще какими-то принаряженными хлыщами… С чем это можно было сравнить? Он и сейчас, сорок с лишним лет спустя, не находил слов. Невероятной красоты лицо в рыжем ореоле волос… Стремительная грация сильного тела, в котором ничто не говорило о пятерых уже выношенных детях… Всполох лесного пожара, блеск молнии — все блекло перед лицом этой потрясающей и необыкновенной женщины…

То невероятное Рождество пятьдесят шестого…. Да было ли оно? Неужели правда пухленькая малышка Клэр нашла его тогда в кабаке неподалеку от базилики святого Серина и передала записку от своей госпожи? И была та ночь, полная огня, страсти и нежности? И все та же малышка Клэр, пришедшая на следующий день и потребовавшая более не искать встречи с ее госпожой…

Зеркальце в искусной серебряной оправе и пригоршня монет довольно быстро развязали тогда язык камеристке королевы Алиеноры. И дело-то оказалось, в общем, житейское. Самая обычная размолвка с супругом, слишком много времени уделявшим, по мнению королевы, беседам с высокоученым Томасом Бекетом. Вместо того чтобы развлекать жену, которая, между прочим, специально пересекла Канал, дабы провести Рождество с мужем. Злость, желание отомстить, потрясенный взгляд красивого и мужественного итальянского моряка на рынке…

Оно бы и ладно, и можно бы выкинуть эту ночь из головы, если бы следующая осень не принесла известие о рождении у короля Англии сына. Ричарда. Как раз в самом начале сентября. Чей же ты сын, парень? — думалось дожу иной раз. Хотя, понятно, что никто в мире, да даже и сама Алиенора, не смог бы точно ответить на этот вопрос. Ведь совсем же невероятно предполагать, что Генрих мог полностью пренебречь своими супружескими обязанностями в то далекое Рождество…

И все же что-то связывало его с далеким английским принцем, а затем и королем. Нечто, заставлявшее с интересом следить за его успехами и огорчаться его неудачам — особенно тому году, что Ричард провел в плену. Нет, в полной мере отцовским чувством это назвать было нельзя. Но, дьявол его побери, что-то все же было, непонятно что — но было…

Или, может быть, он сравнивал Ричарда со своим собственным сыном? Нет, Раньери был вовсе даже неплох. Ему можно было поручить любое дело и не беспокоиться за его выполнение. Старателен, надежен. Добившись для сына должности прокуратора собора Святого Марка, Энрико был спокоен: один из дюжины важнейших постов Светлейшей республики находился в надежных руках!

Но вот в том-то и дело, что Раньери был всего лишь надежным исполнителем. Не то — этот анжуец, сам ставящий себе цели и сам их добивающийся. Сам находящий приключения на свою задницу и сам из них выпутывающийся. Совсем, как он, Энрико! Хотя, сказать по правде, Генрих, законный папаша Ричарда, тоже был тот еще перец…

Когда прошлой осенью стало ясно, что дальнейшая жизнь Ричарда Плантагенета несовместима с благом Светлейшей Республики — нельзя сказать, чтобы венецианского дожа охватило отчаяние. Вовсе нет… Благо Республики превыше всего! Но какое-то сомнение, какой-то червячок подтачивал его с тех пор, лишая уверенности, поселяя колебания там, где требовалась твердость.

А вот если бы даже и вправду Ричард был его сыном — стал бы он противиться планам его устранения? Этот поворот мысли всерьез заинтересовал мессера Дандоло, не раз и не два отвлекая от насущных дел и заставляя задумываться о несбыточном. Да, вот если бы он и вправду был сыном? Что тогда? И всегда, каждый раз, когда такие мысли приходили ему в голову, ответ на этот вопрос был один: да! Даже и в этом случае решение об устранении ставшего столь опасным короля было бы принято им без малейших колебаний!

Что же это за штука такая, "благо Республики", если ради нее он готов принести в жертву даже собственного — ну, предположим, что собственного — сына? Ведь сами по себе слова "благо" и "республика" — это просто слова. Что стоит за ними? Или кто? Что это за господин, который правит миром, и по сравнению с которым даже родительское чувство — тлен и прах?

Последние месяцы он немало размышлял об этом, раз за разом изменяя собственному правилу выкидывать из головы все, что не служит решению задач, стоящих перед ним и перед Республикой. И, тем не менее, там, в мыслях, решение об устранении английского короля — будь он хоть тысячу раз его сыном — принималось, если и не легко, но всегда однозначно и без колебаний.

Все изменилось, когда Ричард появился на Риальто. Звуки его голоса, его слова, его смех, его едкие остроты, едва ощутимое содрогание пола от его тяжелой поступи… Все то, что превращает человека из абстрактного символа, из логической функции в сложной мысленной игре — в живое существо… Которое можно любить, можно ненавидеть, но к которому никак нельзя относиться просто как к пешке на шахматной доске.

Это было странно и необычно. Острый ум дожа без труда выловил это изменение из хаоса текущей суеты, очистил от посторонних примесей, взвесил и оценил. И теперь пытался понять, в чем тут дело? Почему живой Ричард столь отличается от Ричарда мыслительного, давно занявшего положенную ему клеточку на мировой шахматной доске?

Все дело в ней, — понял сегодня он.

Эта невероятная и удивительная женщина, что промелькнула когда-то в его жизни ярчайшим метеором… Это она вдруг непостижимым образом соединилась с голосом, смехом, дыханием и поступью английского короля. И оторвать одно от другого оказалось почему-то совершенно невозможно! Как-то так уж случилось, что уничтожая Ричарда, он непременно уничтожал и ее, Алиенору… Вернее, ту рождественскую ночь, что на мгновение соединила их жизни — жизнь английской королевы и итальянского моряка.