Андрей Франц - Путь на Хризокерас

Получил почтенный депутат соглядатая и от Иннокентия III. Вернее сказать, от его легата, кардинала Соффредо, который последние месяцы прочно обосновался на Риальто. Впрочем, как получил, так и потерял. Произошло это просто, мило и где-то даже утонченно. Однажды ранним утром, когда господин Дрон выбрался из их с господином Гольдбергом подвала, дабы прогуляться "по холодку", к нему подскочил худенький мальчишка лет десяти-одиннадцати и, требовательно глядя в глаза, спросил:

— Дядя колдун, а ты правда можешь по воздуху куда хочешь улететь?

Ну, что тут скажешь? То, что слухи о его способностях разошлись далеко по округе, — к этому господин Дрон как-то даже привык. Да и ярко-синие глаза на дочерна загорелой мордахе горели таким любопытством, что почтенный депутат вдруг разом отбросил мысли о конспирации. Хотя ему и приходилось ранее видеть мальчишку в компании людей кардинала Соффредо. Так что, особых иллюзий относительно истоков этой любознательности он не питал. Вот только глаза… Такое любопытство, такую жажду чуда не сыграешь. Парню и впрямь до смерти интересно. Поэтому, ни секунды не колеблясь, господин Дрон ответил просто:

— Правда.

— Ух, ты! А меня можешь прокатить?

— Тебя как зовут-то, катальщик?

— Никколо.

— А не забоишься, Никколо?

— Кто, я?! — мальчишка даже задохнулся от возмущения и замер, видимо перебирая в уме различные эпизоды собственного геройства, коими можно было бы поразить в самое сердце этого Фому неверующего.

— Ладно-ладно, верю, — от души рассмеялся господин Дрон, — берись за руку!

Миг, и две фигуры — большая и маленькая — исчезли из вида у ошеломленных соглядатаев. Которым вот теперь-то уж точно было, что рассказать начальству.

Речной поселок венетов встретил их утренней тишиной. Лишь на пристани возились и гомонили мальчишки, загружая сети в лодки. К неожиданным появлениям господина Дрона здесь уже привыкли, так что интерес вызвал, пожалуй, лишь его юный спутник.

— С сетями справишься? — строго поинтересовался почтенный депутат.

— Пф-ф, эка невидаль!

— Ну, тогда иди, помогай рыбакам. За обедом увидимся. Не до тебя мне пока. — Ему и правда было не до всякой босоногой мелочи, ведь его ждала Авита…

К обеду, состоящему из только что выловленной и хорошо зажаренной рыбы, хлеба, зеленого лука и молока, Никколо прибыл довольный, с оцарапанными ногами и весь в чешуе. Соскоблив с себя под строгим взглядом господина Дрона целую кучу этого "украшения", он уселся за стол и, о чем-то задумавшись, начал быстро-быстро, почти не глядя, передвигать чешуйки тонким прутиком.

Заглянувшая ему через плечо Авита лишь удивленно качнула головой. Проследив ее взгляд, поразился художествам маленького шпиона и сам господин Дрон. Удивительно! Несколько изгибающихся полосок из чешуи — и вот уже по столу течет река. А в реке — рыбацкая лодка. А над лодкой — чешуйчатое солнце и чешуйчатые же облака… Поэтому почтенный депутат ничуть не удивился последовавшей после обеда команде:

— Так, мужчины! Серджио, тебе крынка с молоком. Никколо, держи еду. Идем кормить моего брата. А то, если у него кисти и краски силой из рук не вынуть, он о еде и не вспомнит!

Брат отыскался в одной из крайних хижин. Встретивший их с порога запах красок, растворителей, еще чего-то столь же специфического тут же показал, что они вступили в жилище художника. Загрунтованные заготовки, наборы кистей, какие-то еще неведомые простому смертному инструменты подтверждали первое впечатление. На деревянной подставке у окна стояла икона, на взгляд господина Дрона почти уже законченная. Впрочем, икона ли? Нет, с внешним обрамлением все было в порядке. Какое-то культовое сооружение в качестве фона, надпись по-гречески, даже нимб вокруг головы — все, как положено. Но где постный лик с огромными глазами? Где скорбная отрешенность от всего земного? Ничего подобного здесь не было и в помине!

На вошедших смотрела стоящая вполоборота молодая женщина. Складки свободно спадающей туники выглядели столь естественно, что их можно было бы принять за фотографию, не будь господин Дрон совершенно точно уверен, что на дворе конец двенадцатого века. Абсолютно живое, очень красивое, ни разу не "иконописное" лицо женщины… Оно источало тепло и любовь. Любовь, пожалуй, скорее материнскую, но все же! Почтенный депутат почувствовал, как тонкие пальцы с недетской силой вцепились в его руку. Никколо смотрел на икону, как завороженный, не в силах шевельнуться.

— Эй, малыш, что с тобой? Тебе плохо?

С трудом отрывая взгляд от изображения, Никколо медленно, будто через силу, повернул голову к господину Дрону:

— Совсем, как моя мама. Очень похожа… — голос у мальчика сел, так что слова прозвучали сипло, почти шепотом. — Только она смотрела по-другому, не так.

— Вот как? — это уже заинтересовался художник. — Не так? А как? Можешь показать?

— А… — мальчик провел рукой над красками, разбросанными по столу тут и там, — а можно?

— Конечно. Бери все, что тебе нужно. Бери и рисуй.

Никколо очень серьезно кивнул и вновь уткнулся глазами в изображение. Спустя минуту рука его нашарила лежащую на столе кисть. Взгляд на краски, снова на икону, на краски, на икону… Подбор и смешение нужных мальчику тонов занял, наверное, полчаса, а то и больше. Наконец, кисть отважилась коснуться лица женщины. Несколько мелких, очень осторожных мазков, смена кистей, красок, пара штрихов здесь, пара там, и вот — губы на изображении чуть приподнялись в улыбке. Еще несколько скупых движений кистью, и на щеках обозначились веселые ямочки. Напоследок Никколо что-то наколдовал с глазами. Господин Дрон так и не уловил, какие именно изменения вносил мальчик, то останавливаясь, то торопливо меняя кисти, то вновь вглядываясь в изображение и сверяя что-то со своей памятью. Но спокойные глаза на рисунке вдруг заискрились едва сдерживаемым весельем.

Теперь с иконы смотрела уже не молодая мать, дарящая всех вокруг спокойным светом и теплом материнской любви. Нет, женщина на изображении значительно помолодела. Сейчас на потрясенных зрителей смотрела готовая вот-вот расхохотаться почти что девчонка. И лишь что-то такое во взгляде говорило о том, что девчонка эта познала уже и сладость любви, и радость материнства. Еще раз очень внимательно взглянув на картину, Никколо отошел, аккуратно положил кисть на подставку. Вновь посмотрел на результаты своих трудов, удостоверяясь — все ли в порядке. Наконец, чуть слышно вздохнул:

— Вот такой была моя мама…

Изумленный более всех остальных, художник потрясенно смотрел то на преображенную икону, то на автора сих преображений и, похоже, не находил слов.

— Ты… ты раньше писал красками?