Мэри Расселл - Птица малая (сборник)

— Mi scuzi? — спросила Джина, нахмурившись.

— Синьора, двое из команды «Стеллы Марис» заболели на Ракхате. Один умер в течение ночи. Второй болел много месяцев и был уже почти мертв, когда его убили, — произнес Сандос с бесстрастным спокойствием. — Мы так и не смогли выяснить причин ни того, ни другого заболевания, но одно из них сопровождалось общим истощением… Значит, я правильно сделал, что не сказал об этом раньше, — заметил он, когда Джина прижала ладонь к губам. — Тогда, возможно, вы меня простите. Была вероятность, что я болен. — Сандос слегка развел руки, как бы представляя свое тело в качестве неопровержимого доказательства. — Как видите, я страдал от трусости, а не от патогенных факторов.

Какое-то время Джина не могла произнести ни слова.

— Вы поместили себя в карантин, — наконец сказала она, — до тех пор, пока не убедились, что здоровы.

— Да.

— Не понимаю, при чем здесь трусость.

Рядом кричали чайки, и Сандос предоставил Джине гадать, не унес ли ветер ее слова.

— Человек, с которым я только что разговаривал, сообщил, что этот участок берега постоянно охраняется, — сказал он. — Это правда?

— Да.

Убрав с лица волосы, Джина плотнее обернула вокруг себя кофту.

— Он говорит: «мафия» — неверный термин. В Неаполе ее называют «каморрой».

— Да. Вас это шокирует?

Пожав плечами, Сандос отвел глаза.

— Мне следовало догадаться. Подсказок хватало. Я был слишком поглощен работой.

Он уставился на морской пейзаж, которым Джина могла любоваться из окна спальни.

— Здесь очень красиво.

Джина смотрела на его профиль, гадая, что делать дальше.

— Селестина скоро вернется, — сказала она. — Ее огорчит, если она вас не застанет. Не хотите ее дождаться? Мы можем выпить кофе.

— Что вы обо мне знаете? — напрямик спросил Сандос, поворачиваясь к ней.

Изумленная этим вопросом, Джина распрямилась. «Я знаю, что ты обращаешься с моей дочкой, точно с маленькой герцогигней, — подумала она. — Знаю, что могу заставить тебя смеяться. Знаю, что ты…»

Прямота его взгляда отрезвила Джину.

— Я знаю, что вы горюете по своим друзьям и по ребенку, которого любили. Я знаю, что вы считаете себя в ответе за многие смерти, — сказала она. — Знаю, что вас изнасиловали.

Сандос не отвел взгляда.

— Я не хочу недоразумений. Если мой итальянский не вполне ясен, вы должны мне об этом сказать, ладно?

Она кивнула.

— Вы предлагаете мне… дружбу. Синьора Джулиани, я не наивен. Я вижу, что у вас на сердце. И хочу, чтоб вы это понимали…

Джину будто обожгло. Устыдившись своей столь очевидной страсти, уместной скорее в школьнице, она взмолилась о каком-нибудь крупном тектоническом сдвиге — чтобы Апеннинский полуостров погрузился в Средиземное море.

— Не нужно объяснений, дон Эмилио. Простите, что я вас смутила…

— Нет! Пожалуйста. Позвольте… Синьора Джулиани, если бы мы встретились раньше… или, может, намного позже. Я выражаюсь неясно; — сказал он, глядя на небо и злясь на себя. — Это… привычка думать по-христиански. Дескать, душа — нечто другое и более высокое, нежели телесная суть… и жизнь рассудка происходит отдельно от жизни тела. Мне потребовалось много времени, чтобы понять эту мысль. Тело, рассудок, душа — для меня все едино.

Он повернул голову, и ветер смахнул волосы с глаз, устремленных на сверкающую линию горизонта, где Средиземное море встречалось с небом.

— Сейчас я думаю, что выбрал целибат в качестве пути к Богу, поскольку это дисциплина, в которой тело, рассудок, душа являются единой сущностью.

На секунду Эмилио замолчал, собираясь с духом.

— Когда… В общем, меня изнасиловали не один раз.

Он посмотрел на нее, но снова отвернулся.

— Там было семнадцать мужчин, и насилие продолжалось несколько месяцев. В течение этого срока и потом я пытался отделить то, что случилось со мной физически, Оттого, что это… сотворило со мной. Я пытался поверить, что это всего лишь мое тело. Это не может затронуть мою суть. И для меня было… невозможно так считать. Простите, синьора. Я не имею права просить вас выслушивать это.

Тут он умолк, готовый сдаться.

— Я слушаю, — сказала Джина.

«Трус!» — свирепо подумал Эмилио и вынудил себя говорить:

— Синьора, я хочу, чтобы между нами не было непонимания. Каковы бы ни были формальности, я не священник. Мои обеты недействительны. Если б мы встретились в иное время, я захотел бы; возможно, большего, нежели дружба. Но то, что когда-то я отдавал Богу по доброй воле, ныне вынуждается… — Тошнотой. Страхом. Яростью. Он смотрел в глаза Джины и сознавал, что обязан выдать ей столько правды, сколько сам сможет вынести.

— Отвращением, — сказал он в конце концов. — Я больше не цельный. Будет ли для вас приемлемо, если в обмен на вашу дружбу я предложу нечто меньшее?

«Мое тело вылечилось, — просил он ее понять, — но душа все еще кровоточит. А для меня это все — одно».

Не стихавший вблизи берега ветер гудел в ушах Джины, принося запахи водорослей и рыбы. Она посмотрела на залив, чью поверхность словно бы усыпали блестки.

— Дон Эмилио, вы предлагаете мне честность, — произнесла Джина — на сей раз серьезно. — Полагаю, это не меньше дружбы.

Какое-то время было совсем тихо, если не считать крика чаек. В стороне, ниже по аллее, охранник кашлянул и бросил на землю сигарету, раздавив каблуком. Джина подождала, но было ясно, что Сандос уже сказал все, что мог.

— Что ж, — заключила она, вспомнив о Селестине и морской свинке, — вы по-прежнему можете рассчитывать на чашку кофе.

Раздался сдавленный смешок, как симптом напряжения, в котором находился Сандос, и охваченные скрепами кисти вскинулись к голове, словно он хотел взъерошить пальцами волосы; но затем вновь повисли.

— Я бы предпочел пиво, — с простодушной прямотой сказал Сандос, — но сейчас лишь десять часов.

— Путешествия очень расширяют кругозор! — спокойно заметила Джина. — Вы когда-нибудь ели хорватский завтрак?

Он покачал головой.

— Бокал сливянки, — пояснила она, — за которым подают эспрессо.

— …вот как, — с легкой иронией сказал Эмилио, — было бы замечательно.

Затем он застыл.

Джину не отпускало напряжение до того мига, когда она направилась обратно в дом. Позже она подумает: «Если бы я отвернулась, то пропустила бы момент, когда он влюбился».

Эмилио помнил об этом иначе. То, что он почувствовал, было не столько началом любви, сколько прекращением боли. Это ощущалось, как нечто физическое и неожиданное, как момент, когда его кисти наконец перестали болеть после жуткого приступа фантомной невралгии, когда боль просто исчезла — так же внезапно и необъяснимо, как появилась. Всю свою жизнь Эмилио ценил силу молчания. Он никогда не мог говорить о том, что происходило в его душе, — если не считать редких бесед с Энн. И теперь — с Джиной.