Александр Михайловский - Храм Вечного Огня [СИ]

– Знаешь, что Гретхен, – сказал мне, наконец, папа после длительного молчания, когда мы проехали уже половину пути, – как-то неуютно я себя чувствую после того, как херр Тойфель покинул мою голову. Как будто чего-то не хватает, или наоборот, как будто какой-то зверек гложет мою душу изнутри. Ведь ты уже должна была пережить нечто подобное, скажи мне, отчего это происходит и что надо делать, чтобы эти неприятные ощущения оставили бы меня навсегда.

Я посмотрела на папу – немного растерянного, но вполне еще бодрого и совсем не старого – и сердце вдруг сжалось от какого-то странного чувства – наверное, от любви к нему… Его надо было утешить и приободрить.

– Это пустота, папа, – ответила я, чувствуя, как вибрирует мой голос от волнения и переполняющих меня эмоций, – та самая пустота, которая осталась в твоей душе после изгнания херра Тойфеля. Это неизбежное явление, и с ним надо смириться – я тоже пережила нечто подобное. Единственное средство против этой жадной пустоты – заполнить ее Богом-Творцом, так же, как это сделала я. Для этого тебе надо заново пережить свою жизнь, вспомнить все свои поступки – и добрые и злые. После этого ты должен будешь покаяться – в первую очередь перед самим собой – за все зло, которое ты, возможно, мог совершить, даже и не ведая того, что творишь. И тогда, папа, придет к тебе успокоение и понимание. И вот с этим искренним покаянием, успокоением и пониманием ты должен будешь отправиться к падре Александру, для того, чтобы он дал тебе свое прощение и свою благодать, которая и поселится в твоей душе на месте той пустоты, которая сейчас гложет тебя с такой силой. Это неизбежно, папа, и лучше идти к этой неизбежности с чистым сердцем и открытыми ладонями, чем пытаться убежать от того, от чего убежать просто невозможно. Я пошла на это вполне добровольно – и теперь, как видишь, полностью счастлива.

– А как же меч, дочь, – спросил меня папа, – и прочее оружие? Разве оно не противоречит той благодати, которую обращает на тебя твой Бог-Творец? Ведь мы, тевтоны, не мыслим свою жизнь без меча. Меч защищает нас от набегов дикарей, и он же кормит нас, когда мы сами идем на них в ответный набег.

– Меч, папа, – сказала я, – мы обращаем только против внешнего врага. Меч – это наш ответ внешнему злу, которое хотело бы, чтобы мы были слабыми и безоружными. А между своими, между теми, кто тебя любит и способен стать твоим другом, не может быть никакого меча, только добрым словом нам следует воздействовать на тех, кто является нашим братом. Надеюсь, что весь наш народ, освободившись от злого херра Тойфеля, покается за свои вольные и невольные грехи, и снова придет к Богу-Творцу, которого когда-то покинули наши предки.

– Хорошо, дочь, – немного подумав, сказал папа, – я подумаю о том, что ты сказала – разумеется, если твоим друзьям удастся уничтожить херра Тойфеля. В противном случае наша беседа просто не имеет смысла, ибо все мы погибнем, и никого не останется в живых, включая и тот самый «народ», о котором ты так печешься. А ведь он совершенно разный, этот народ. Народ – это не только ремесленники из промышленных кварталов и мелкие фермеры, приписанные к фольксштурму, но еще и инженеры, врачи, учителя, кадровые солдаты. Будет ли им хорошо, когда ты скажешь «нет ни тевтона, ни латинянина, ни хозяина, ни раба, а только лишь дети твоего Бога». Магистры, комтуры, первосвященники и прочие жрецы херра Тойфеля – это, кстати, тоже народ, его плоть от плоти и кровь от крови. Будет ли им хорошо, когда их господин умрет, а они сами останутся не у дел?

– Их господин умрет в любом случае, – ответила я, – и этого уже не изменить. Падре Александр и гауптман Серегин в этом деле действуют согласно освященного веками права сильного устанавливать свои порядки и указывать слабому, как ему жить. Поверь, за ними стоит такая сила, что если мы заупрямимся и они обратятся к ней за помощью, то наш народ в течении месяца будет либо принужден к эмиграции отсюда, либо уничтожен всего за несколько дней. Нам, тевтонам, лучше подчиниться и склонить свои головы перед неизбежным.

И ведь для тех, кого гауптман Серегин может призвать сюда, мы будем всего лишь не желающими сдаваться врагами, избежавшими в свое время положенной безоговорочной капитуляции. А если враг не сдается, то его уничтожают. Сейчас там, в верхних мирах, это делается куда более страшными способами, чем во времена моего деда и твоего отца.

– Куда уж страшнее, – вздохнул мой папа, – ты, дочь, просто не читала военных дневников своего деда и других ветеранов той войны. Ты думаешь, зря наши предки, которые совсем не были трусами, бежали без оглядки оттуда сюда? В противном случае они просто не надеялись выжить, а ведь с ними было почти сто тысяч беженцев – женщин и детей из осажденного русскими Бреслау. Мой отец писал в своем дневнике, что в те последние дни в нашем мире огромные массы русских танков рванулись вперед, как пожар в ветреный день по сухой траве, проходя в день по двести километров. В то же время корпус фон Меллентина, даже бросив обозы и беженцев, мог пройти не более ста, а с ними так и вообще всего пятьдесят километров. В те дни по всей немецкой земле стоял великий страх. Твоему деду и другим тогда казалось, что, подобно новому потопу, русские идут на запад только для того, чтобы отомстить за вероломное нападение, сожженные селения и вытоптанные поля, уничтожив в Германии всех немцев до последнего и превратив ее в безлюдное пепелище. Я тоже думаю, что раз твои друзья настроены теперь куда более миролюбиво, чем тогда, то надо этим воспользоваться и заключать с ними соответствующий договор, который обеспечит нашу безопасность…

Мы оба замолчали. Папа потому, что уже сказал все что хотел, а я оттого, что некоторые вещи говорить было еще рано. Я провела с гауптманом Серегиным и его командой месяц, и прошла в их глазах путь от раненой и беспомощной пленницы, которую «пристрелить не поднялась рука», до надежного боевого товарища, которому можно доверять ответственные задания. И это доверие со стороны гауптмана Серегина, падре Александра, фройляйн Кобры и других, знаете ли, дорогого стоит. Не то чтобы я чувствовала себя чужой среди тех людей, которые окружали меня с самого детства – совсем нет. Просто появился некоторый холодок, все более и более усиливающийся при виде тех вещей, которые я считала естественными с самого детства, но которые были совершенно неприемлемы для моих новых друзей.

Я имею в виду рабство, практикующееся повсюду в этом мире и абсолютно неприемлемое для русских. Хотя надо сказать, что мы, тевтоны, довели рабство в этом мире до новых высочайших величин, лишив рабов не только права на свободный выбор места жительства и рода занятий, как в других местах*, но даже права называться человеком, превратив их в какое-то подобие говорящих животных, и херр Тойфель поощрял такое отношение. Но как можно называть животными мою нянюшку Аделин, старого дворецкого Филиппа, который, кажется, был уже неотъемлемой принадлежностью нашего дома и других домашних слуг, которыми был полон наш дом, ведь тевтонами в нем были только я, папа и охрана…