Оксана Демченко - Топор Ларны [Litres, СИ]

– Ар, пора обливаться водой, – напомнил Ларна, чуть кивнув Шрону. – Жара вон как зло разошлась, парит и душит, не для выра такая погода. Вам бы в тени полежать. Я с Кимом уже говорил, ночами нам идти сподручнее.

– Ночами… – Шрон тяжело повел поникшими усами. – Ночью я моложе не стану, чего уж там… Не жара меня гнёт, а возраст. Мы, выры, к старости сушу не любим, тяжела она для нас. Тело слабеет, влаги просит да легкости водной жизни. Мне, как-никак, сто тридцать два года осенью исполнится, немалый срок, немалый… Стоило его прожить, чтобы застать нынешнее время. Ты не щурься, не жалей меня попусту, я ещё твою старость увижу. Само собой, если нырнуть смогу и в гротах заснуть, если будет на то воля варсы.

– Чтобы нырнуть, вам нужны все пять сердец, работающие и неущербные, – зло и с нажимом выговорил Ларна. – Это я уже усвоил.

– Верно усвоил, – не замечая сердитости собеседника, согласился выр. Повёл усами и нехотя подал знак к привалу. – В том смысл битв на отмелях, именно в том. Ущербные не могут уйти вниз. Здесь, на суше, нам и трех сердец довольно, и двух… вы так одним обходитесь. Но внизу мир иной. Я читал и стариков слушал. Там холод велик, живительности в воде мало, жабры еле улавливают её, в полную силу работая. Все пять сердец загружены, кровь нашу гонят, тело поддерживая в силе. Что-то в нас меняется, что-то проявляется, чего тут и не знаем за собой. Света там нет, а наш панцирь начинает светиться и усы малые – тоже. Ох-хо, увидеть бы…

– Тогда берегите сердца, – настойчиво посоветовал Ларна.

Ким вынырнул из кустарника рядом, улыбнулся и поманил за собой: озеро нашёл, большое да удобное, можно в глубине отдохнуть, жабрам дать работу. Шрон тяжело поднялся на лапы и побрел за лесным жителем, жалуясь в полголоса на неприятный болотистый привкус пресной воды, на гнилость её и затхлость… Ларна поотстал, глянул снизу вверх на сидящую в седле Тингали.

– Капризничает старик, – усмехнулся он. – А ты непутёвая, брат твой прав. Что язык проглотила? Он тебя слушает, сказала бы: привал, так велел Сомра.

– Я лгать не умею.

– А ты учись, самое бабье дело, – зло посоветовал Ларна и зашагал быстрее.

– И обижаться на тебя не хочу, зря стараешься, – упрямо сообщила Тингали. – Сажи лучше: марник какого цвета?

– Ты из моей души нитки не тяни! Я тебе не Кимка, терпеливец из меня никакой, – вполне серьезно возмутился Ларна. Смолк и прищурился с интересом. – Вечером – сиреневый в синеву вчера был. Ты откуда знаешь, что я на него глядел?

– Не знаю, – отмахнулась Тингали. – Только мне перед Кимочкой совестно. Я всегда марник розовым шила. Я и море хотела сперва, как увидела да мельком оглядела, голубой ниткой наметать… Не той, которая из души, я ведь иногда и просто так вышиваю. Для красоты да навыка. Вот уж спасибо, в Тагриме ты мне всяких ниток раздобыл! Я и не знала, что столь много оттенков прокрашивать люди умеют.

– Купец из меня получился неплохой, – развеселился Ларна. – Как спросил – они со страха великого всё и приволокли. От страха бывает иногда польза. Тебе. Это хорошо… А море голубым шить – прямо кошмар ночной! Разве оно голубое? В один тон? Слепая ты девка, верно Ким сказал: непутевая. Море – оно бывает всякого цвета. – Глаза вспыхнули азартом. – Любого! Черным возьмешься шить – оно таково, даже не сомневайся. В нем ночь растворена и шторм, иной раз света столь мало, пену видишь чёрной, не то, что воду… Особенно снизу, как тонуть пойдешь.

– Ох…

– Но бывает и мирное, светлое, – прищурился Ларна, довольный тем, что застращал достойно «серого волка». – Можно море розовым шить, как марник – оно в тихий вечер таково.

Сказал, отвернулся и пошёл себе, оставшись загадкой и оставив Тингали сидеть в седле, аж ерзая от новых вопросов. Розовое море, чёрное… Поди, пойми, что будет следующий раз сказано!

Девушка спрыгнула со страфа и пошла рядом, заглядывая на Ларну снизу вверх от его плеча и сердито морща лоб.

– Тебе Марница велела так не делать, морщинка заляжет, – припомнил Ларна.

– Подумаешь! Нам ещё далеко идти?

– У Кима спроси, лес – его родня, разве нет? По-моему если, два дня идём, и еще три таким ходом будем тащиться. Зато через пролив переберемся сразу, трое нас да три выра. А там, видимо, сразу начнется опушка леса, который то ли есть в мире, то ли сказка сплошная, хоть для вида прикидывается былью. – Ларна вздохнул, на миг прикрыл глаза. – Раз со страфа спрыгнула, обратно в седло не сядешь, пока новую глупость не спросишь. Давай, не тяни. Зли выродёра.

– Как с тобой разговаривать!

– У всех по-разному получается, но ты их сразу переплюнула.

– Тьфу на тебя, – хихикнула Тингали. Помолчала и осторожно уточнила: – А родня у тебя есть?

– Понятия не имею. Лет пятнадцать не проверял и не тянет туда. – Ларна поскучнел. – Брат первым решил за меня денежку получить, я ему отплатил за то… да ты не хмурься, никого не убил. Хотя стоило бы. Так, кулаком вбил ум поглубже в ребра и ушёл. А что мне вслед кричали, я не слушал. Зачем такое слушать? И зачем таких родней числить?

Тингали надолго замолчала, виновато комкая повод. Озеро уже открылось впереди, следы выров вели в воду тремя цепочками, а на берегу сидел Кимка, мастерил удочку и песенку напевал. Подмигнул Ларне.

– Выра на крючок опасаюсь выудить. Предупредил, чтобы здесь не плавали, обещали в камышах гулять да на глубине… Ключи тут хороши, хрустальные, донные, сладкие. Садись, я тебе звонкую сказочку приготовил, чтобы ты не чесался от Тинкиных комариных укусов. Про синь-озеро расскажу и девку водяную.

– Ой, было бы, что слушать, – сморщила нос Тингали. – Как гнилая баба топила всех. Даже кого полюбила, и того всё одно утопила. Поётся красиво, спору нет. Но про золотого окуня веселее.

– А иди-ка ты, сестра, лесом, и без хвороста не возвращайся, – строго велел Ким, махнул рукой, тропку обозначая. – Иди-иди, крапива кусачая. Не тебе решать, легенды краше или сказочки детские. То в моей власти. Про синь-озеро как раз легенда, северная. Грустная, но справедливая. Князь любовь свою предал, она той же монетой отдарила. Потому всё в мире возвращается. Ошибки – они вроде камня, брошенного в воду. Уже на дно ляжет, и забыть о нем вроде можно, а круги по воде идут, морщат чело озерное.

Пришлось уходить.

Вот ведь заяц ловкий! Все его привечают, всем его глаза карие вливают в душу тепло. Марница вроде мухи жужжала, угождала да липла. Ну да ладно, с ней всё ясно… Но Ларна не лучше! Сидит, в усы улыбается и лицом добреет. Про девку обиженную слушает. Даже подпевает… И для его души ключик нашёл мой Кимочка. А я не вижу ничего в потёмках, кроме жалости нет у меня ниток, как не было – так и нет… Понять бы: с чего я взялась жалеть бывшего выродёра? Он в силе, здоровее выра и всякому врагу – сплошной страх. Собой недурен, девки в городе то от страха пищали, то сами на шею вешались – как же, из героев герой. Я видела: вечером приходили под стену шаарова особняка и Ларну окликали князем. Никаких причин для жалости! Определенно: мне не даётся шитье в много слоев. Вижу, чего нет, а что рассмотреть надобно – не в силах найти. С хворостом не лучше. Кимочка умеет его и под ноги бросить, и спрятать далече. Песня про синь-озеро длинна да тягуча, пока не допоют, меня на берег и не впустит, шутник. Я ведь крапива, я мешаю, насмехаюсь. Как будто этого толстокожего выродера можно пронять!