Дэн Вилета - Дым

— Аргайл.

Фамилия Томаса.

Нельзя сказать, что он этого не ждал.

Море учеников перед ним разделяется надвое, словно разрезанное веслом. Рука Чарли на миг сжимает его локоть, и вот он уже идет. Потом Томас будет дивиться своей неуместной торопливости, отсутствию всякой воли к сопротивлению, станет ругать себя за трусость. Но сейчас в его взгляде сквозит не трусость, совсем наоборот: он жаждет сразиться. Он вскидывает подбородок навстречу свету, и кажется, будто он забирается на боксерский ринг. Джулиус тоже замечает это.

И улыбается.

Свет ослепляет. За его пределами комната перестает существовать. Нет возможности посмотреть на Чарли в поисках совета или поддержки: Чарли растворился в темноте, а он, Томас, залит желтым сиянием. Даже Джулиус, стоящий в двух шагах от него, — всего лишь тень из иного мира.

Томас начинает осознавать кое-что еще. Свет делает его голым. Не выставленным напоказ, не беззащитным, а в буквальном смысле раздетым: каждая ниточка в одежде стала бесплотной, точно испарилась. Само по себе обнажение не так уж много для него значит. Дома он часто раздевался, купаясь с друзьями в реке, а здесь каждый день надевает ночную сорочку в дортуаре — без малейшего стеснения. Но тут иное. Свет обособляет его. Он сидит голый в помещении, полном одетых людей. И Томаса это злит настолько, что он сам удивляется.

— Начинайте, — хрипло говорит он, потому что Джулиус медлит: стоит, чего-то ждет, поправляет лампу. — Давайте. Я готов пройти испытание. И хвала дыму! А теперь спрашивайте. — Сиденье стула наклонено вперед, понимает Томас. Чтобы не соскользнуть, приходиться упираться в пол ногами.

Джулиус невозмутимо встречает эту вспышку:

— Какие мы нетерпеливые. Хотя в школу вы не спешили поступать. И с выполнением уроков тоже не торопитесь.

Он снимает фонарь с крюка, подносит его ближе, останавливается прямо перед Томасом и направляет на него луч.

— Знаешь, — выговаривает Джулиус почти одними губами, так что слышать его может только Томас. — Я уже сейчас вижу твой дым. Он сочится из каждой поры. Это отвратительно… Но если вас снедает нетерпение, — продолжает он уже громче, звучно и абсолютно хладнокровно, как и подобает опытному оратору, — пойду вам навстречу. Я облегчу задачу и задам всего один вопрос. Вас это устроит?

Томас кивает и напрягается всем телом, словно ожидает удара. Это потом Чарли объяснит ему, что лучше расслабиться и поглотить удар, как поглощает его вода.

— Тогда приступайте. Задавайте свой вопрос.

— Так, так.

Джулиус начинает говорить, останавливается, перебивает себя; он ненадолго разворачивает фонарь, и луч пляшет по головам мальчиков. Томас полсекунды видит Чарли — слишком мало, чтобы прочитать выражение его лица. Потом луч снова впивается ему в глаза.

— Видите ли, — продолжает Джулиус, — вопрос, который я хочу задать, идет не от меня. Он волнует всех. Вся школа хочет узнать ответ. Все, кто стоит здесь. И даже учителя. И даже ваш друг, хотя вряд ли он признается в этом. Вот он, вопрос: что в вас такого мерзкого, невыразимо гнусного, из-за чего ваши родители нарушили все традиции, пошли против здравого смысла и прятали вас от мира до самого шестнадцатилетия? Или, — продолжает он медленнее, тщательно выговаривая каждый слог, — нечто низменное, отвратительное есть в них и они боялись, что вы откроете их секрет?

Вопрос попадает в цель: это оскорбление (ему, его семье, всему, что для него свято), но, кроме того, это правда, это призрак, преследовавший его полжизни. Вопрос пробивает его защиту и вонзается в сердце, пробуждая страх, и гнев, и стыд. Дым появляется задолго до того, как Томас замечает это. Он словно горит, горит заживо, без всякой причины. Потом он понимает, что значит этот дым: в нем живет ненависть. В его сердце таится убийство.

Другой пансионер съежился бы от позора, Томас же вскакивает, бросается на Джулиуса, выставив голову вперед, и фонарь летит на пол. Пламя не угасло и освещает их схватку с одной стороны. Мальчикам, наблюдающим за сценой, они кажутся единой тенью, растянувшейся по стене до самого потолка, двухголовой, чудовищной. Но для этих двоих все предельно ясно. Томас дымит, как груда мокрых углей. Его руки сжались в кулаки, осыпающие Джулиуса ударами. Его рот изрыгает проклятия.

— Ты ничто, — повторяет он, — ничто. Пес, грязный пес, ничтожество.

Кулак попадает Джулиусу в подбородок, и что-то выпадает изо рта — очевидно, зуб, черный, гнилой коренной зуб: он выскакивает, словно конфета, которой поперхнулись. Появляется кровь, дыма становится еще больше, и этот дым идет из кожи Джулиуса, такой черный и ядреный, что весь гнев Томаса улетучивается.

Джулиус мгновенно берет верх. Он на два с лишним года старше и к тому же сильнее и поэтому отбрасывает соперника. Но вместо того, чтобы ударить Томаса, он падает на него, обрушивает на пол, прижимается всем телом, подкатывает его к фонарю так, что тот переворачивается и наконец гаснет. И тогда Томас догадывается, что́ делает Джулиус. Он втирает свой дым в Томаса, а дым Томаса — в себя. Потом он будет утверждать, будто его запачкал Томас, а сам он оставался безупречным на протяжении всей схватки. Теперь же, в темноте, он берет Томаса за горло и сдавливает с такой силой, что Томас уверен: ему не выжить.

Джулиус предусмотрительно отпускает его в тот момент, когда другие мальчики подходят ближе, желая получше все разглядеть. Он встает, отряхивается и демонстрирует полное самообладание. Томас же, полумертвый, остается лежать на полу. Только Чарли склоняется к нему, утешает и помогает вернуться в дортуар.

Если у тебя нет щелока, справиться с сажей можно только при помощи мочи. Это отвратительно, знаю, но что поделать: в ней есть вещество, которое растворяет сажу. И вот той же ночью, когда все ушли спать, мы с Томасом пробираемся в умывальню, бросаем его сорочку в ванну (ту, в которой изволит мыться Джулиус), пьем из-под крана воду, пинту за пинтой, и по очереди мочимся на сорочку. О том, чтобы избавиться от нее, и речи быть не может. Об этом сразу узнают: все предметы одежды тщательно учитываются. Томаса немедленно исключат из школы — раз и навсегда.

Я никак не могу нарисовать верный портрет Томаса. Он не высокий и не низенький, не полный и не худой, волосы не вьются, но и совсем прямыми их не назовешь. Получается, что он никакой, а ведь все как раз наоборот. Томаса невольно замечаешь, едва он входит в дверь. В нем есть необычное напряжение. Будто к его груди привязан бочонок с порохом. Это видно и по его лицу. Он смотрит на вещи, смотрит по-настоящему. И на людей тоже. Оценивает их. Не столько судит, сколько пытается познать их, схватить их суть. Большинство людей ведут себя иначе. Думаю, я единственный его друг в школе — на двести учеников. Правда, часть их живет в отдельном здании на другом конце двора, и еще несколько человек приходят из местной деревни только на день. Это сыновья богатых бюргеров, которые здесь только учатся — «нравственное воспитание» не для них. Бюргерам позволительно дымить время от времени. Иного от них и не ждут.