Дэн Вилета - Дым

Мы дожидаемся дыма на берегу Темзы. Мы не одни. Собралась целая толпа желающих посмотреть, как ниже по течению реки зреет штормовой фронт. Кое-кто покидает город. Они идут так быстро, что еще до наступления темноты окажутся в окрестных графствах. Непрерывный поток бродяг, вытаптывающих лужайки добропорядочных людей. Предвестник перемен.

Мы мало что видели перед тем, как выбрались из канализации. Никаких взрывов, никаких фейерверков. Что-то шевельнулось в бассейнах за нашими спинами, какая-то тень легла на воду. И все. На улице стояла тишина. Только в тюрьме рядом с табачной фабрикой пел заключенный, одинокий тенор, стараясь выйти за пределы своего диапазона. Чарли спросил, не хочет ли Ливия вернуться к Гренделю и узнать, как чувствует себя ее мать, но та лишь мотнула головой. Ливии нужна любовь матери; она очень переживает из-за ее ноги. Но и сердится на нее. Поэтому мы отправились бродить по городу.

Рассвет занимался неторопливо, и мы ходили без остановки, чтобы не замерзнуть. Не сговариваясь, мы оказались около нашей церкви как раз в тот момент, когда выглянуло солнце. Ворота по-прежнему заколочены, стекла выбиты, но в первых солнечных лучах на крыше заблестел крест. Медь. Чудо, что его еще не украли.

Когда рассвет перетек в утро, мы забеспокоились.

— Может быть, — сказал Чарли, — может быть, не получилось.

Он сказал это со странной интонацией, будто не знал, что́ нужно чувствовать.

— Может быть.

Около десяти часов мы увидели, что река закипает.

Это случилось очень быстро, в глубине вод. Там стала распространяться темнота, так, словно вверх по течению поднималась стая черной сельди, отрекшейся от морской соли. Со скоростью темной мысли. На поверхности, подрагивая в одном-двух дюймах над водой, образовался дым и потек второй рекой, повторяющей изгибы первой.

Настоящая перемена, однако, произошла вдали от нас. Там, на востоке Лондона, где река расширяется и начинает путь в море, что-то взорвалось. Я не могу найти более подходящего слова. Колонна дыма, достигающая неба, с четкими границами около земли, которая расходится под облаками на тысячи нитей и растекается во все стороны. Бог знает, что это было. Должно быть, где-то в этом месте Себастьян устроил выход из каналов. А может, туда приплыл Джулиус, принесенный странными течениями, и лишь там высвободил всю мощь своего погребального костра. Или Оживление отыскало настолько черную сажу, что по сравнению с ней бассейны Себастьяна оказались обычными лужами. Плевком в океане. В облаке зарождается дождь. Мы слишком далеко от него, чтобы понять, какого он цвета — черного или нет.

Чарли оборачивается ко мне. В течение этой длинной ночи он как-то умудрился размазать под носом сажу, и это пятно напоминает усики. Они ему очень идут. Я почти улыбаюсь. Его рука все еще грязна, с тех пор, как он погружал Джулиуса в воду. Смывал с дьявола грехи зараженной кровью.

Чарли стал его крестителем.

— Нам надо бежать в холмы, — говорит он сейчас. — Подняться выше облаков. Переждать там худшее.

Я знаю, что он хочет защитить меня. Он беспокоится о том, что может случиться со мной и моей буйной кровью. Но я возражаю:

— Выше облаков? В Англии? Нет, Чарли, мы сделали свой выбор. Открыли ящик Пандоры. Теперь придется терпеть.

Мы опять беремся за руки: я стою слева от Чарли, Ливия — справа от него. Мы ходили так почти все утро. Шторм приближается. Может быть, я оказался на пороге безумия, а мир — на краю пропасти.

Но никогда в жизни я не был так счастлив.

Чарли тоже выглядит счастливым.

— Ты знаешь, что такое театр? — шепчет он, но это не вопрос, скорее раздумья вслух. — Мне рассказывал о нем один мальчик в школе. Театр — это место, где взрослые люди разыгрывают разные истории. О любви, о мести, о падении королей. Он запрещен уже двести с лишним лет. — Он робко улыбается. — Как думаешь, вернется ли театр после дыма? — И потом продолжает, все еще улыбаясь, но теперь уже грустно и задумчиво: — Ничего не получится, ты сам знаешь. И не могло получиться. У нас троих.

— Почему?

Я вижу, что ему трудно выразить свою мысль словами.

— Мы больше чем друзья. Мы любим друг друга. А когда люди любят друг друга, появляется дым. Вот. — Он поднимает руку, которая соединяет его с Ливией. — И вот. — Он поднимает руку, которая соединяет меня с ним. — Ливия не может выйти замуж за нас обоих, — добавляет он смущенно и очень удивляется, когда Ливия выговаривает ему:

— Почему нет, Чарли Купер? Это новый мир. Кто станет нам указывать, что можно делать, а что нет?

И она целует его, потом меня, и стоящий рядом трубочист в измазанной одежде восторженно улюлюкает и хлопает в грязные ладоши.

Последнее слово предоставляется мне.

— Так что, идем? — спрашиваю я.

Вместе, держась за руки, мы уходим под облако.

Хвала дыму.

Подобно большинству книг, будто бы повествующих о прошлом, эта книга — о настоящем. Прошлое для нее — холст, контрастная основа, нечто фоновое, благодаря чему размышления о нас самих становятся более интересными, менее стесненными здравым смыслом. Роман может быть политическим, но в нем нет магистральной идеи; написание романа привлекает меня тем, что это процесс с открытым концом — скорее поиск, джазовое соло, а не искусная реализация заранее подготовленной схемы или повторение тонко выстроенного довода. По-моему, отношения между автором и его романом лучше всего получается выстраивать у читателя: в том, что касается повествования, именно читатель совершает величайший акт созидания — преобразование слов и предложений в смысл, которое не имеет конца.

Этот роман дал мне больше, чем я рассчитывал получить от него. Он вырос из случайной встречи с диккенсовской цитатой — с нее начинается книга — и вернул мне детское ощущение полного погружения в сюжет. Прекрасное, захватывающее ощущение. Я бесконечно благодарен роману и тем людям, которые побудили меня без остатка отдаться этому ощущению (ибо порой требуется смелость, чтобы предаваться наслаждению). Среди них Саймон Липскар, мой агент, угрожавший применить силу и проклясть меня, если я не доведу проект до конца; мои редакторы Билл Томас, Кирсти Дансит и Дженнифер Ламберт, чьи профессионализм и доброта позволили придать роману его окончательную форму; Джеймс Бойд Уайт и Эндрю Герберт Мерриллс, которые читали первые черновики и давали мудрые советы. И огромное спасибо моей жене Шанталь, которой пришлось прочитать каждую главу, пока я маячил у нее за спиной, то и дело вопрошая: «Ну что, уже закончила?» Благодарю тебя от всего сердца, любовь моя, за твое терпение и неизменную поддержку.